Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

— ВоФранции, — сказал я, — это устроено лучше.

— А вы бывали воФранции? — спросил мой собеседник, быстро повернувшись комне с самым учтивым победоносным видом.

— «Странно, —сказал я себе, размышляя на эту тему, — что двадцать однамиля пути на корабле, — ведь от Дувра до Кале никак недальше, — способна дать человеку такие права. —Надо будет самому удостовериться». — Вот почему,прекратив спор, я отправился прямо домой, уложил полдюжины рубашек ипару черных шелковых штанов.

— Кафтан, —сказал я, взглянув на рукав, — и этот сойдет, —взял место в дуврской почтовой карете, и, так как пакетбот отошел наследующий день в девять утра, в три часа я уже сидел за обеденнымстолом перед фрикасе из цыпленка, столь неоспоримо во Франции, что,умри я в эту ночь от расстройства желудка, весь мир не мог быприостановить действие Droits d’aubaine; [1] мои рубашки и черные шелковые штаны, чемодан и все прочее —достались бы французскому королю, — даже миниатюрныйпортрет, который я так давно ношу и хотел бы, как я часто говорилтебе, Элиза, унести с собой в могилу, даже его сорвали бы с моей шеи.

— Сутяга! Завладетьостанками опрометчивого путешественника, которого заманили к себе наберег ваши подданные, — ей-богу, ваше величество, нехорошотак поступать! В особенности неприятно мне было бы тягаться сгосударем столь просвещенного и учтивого народа, столь прославленногосвоей рассудительностью и тонкими чувствами.

Но едва я вступил в ваши владения-

Пообедав и выпив за здоровьефранцузского короля, чтобы убедить себя, что я не питаю к немуникакой неприязни, а, напротив, высоко чту его за человеколюбие, —я почувствовал себя выросшим на целый дюйм благодаря этомупримирению.

— Нет, —сказал я, — Бурбоны совсем не жестоки; они могутзаблуждаться, подобно другим людям, но в их крови есть нечтокроткое. — Признав это, я почувствовал на щеках болеенежный румянец — более горячий и располагающий к дружбе, чемтот, что могло вызвать бургундское (по крайней мере, то, которое явыпил, заплатив два ливра за бутылку).

— Праведный боже, —сказал я, отшвырнув ногой свой чемодан, — что же таится вмирских благах, если они так озлобляют наши души и постоянно ссорятнасмерть столько добросердечных братьев-людей?

Когда человек живет со всеми вмире, насколько тогда тяжелейший из металлов легче перышка в егоруке! Он достает кошелек и, держа его беспечно и небрежно, озираетсякругом, точно отыскивая, с кем бы им поделиться. —Поступая так, я чувствовал, что в теле моем расширяется каждый сосуд— все артерии бьются в радостном согласии, а жизнедеятельнаясила выполняет свою работу с таким малым трением, что это смутило бысамую сведущую в физике precieuse [2] во Франции: при всем своем материализме она едва ли назвала бы менямашиной —

— Я уверен, —сказал я себе, — что опроверг бы ее убеждения.

Появление этой мысли тотчас жевознесло естество мое на предельную для него высоту — если ятолько что примирился с внешним миром, то теперь пришел к согласию ссамим собой —

— Будь я французскимкоролем, — воскликнул я, — какая подходящаяминута для сироты попросить у меня чемодан своего отца!

МОНАХ
КАЛЕ

Едва произнес я эти слова, как комне в комнату вошел бедный монах ордена святого Франциска с просьбойпожертвовать на его монастырь. Никому из нас не хочется обращать своидобродетели в игрушку случая — щедры ли мы, как другие бываютмогущественны, — sed non quo ad hanc [3] — или как бы там ни было, — ведь нет точноустановленных правил приливов или отливов в нашем расположении духа;почем я знаю, может быть, они зависят от тех же причин, что влияют наморские приливы и отливы, — для нас часто не было быничего зазорного, если бы дело обстояло таким образом; по крайнеймере, что касается меня самого, то во многих случаях мне было быгораздо приятнее, если бы обо мне говорили, будто «я действовалпод влиянием луны, в чем нет ни греха, ни срама», чем если быпоступки мои почитались исключительно моим собственным делом, когда вних заключено столько и срама и греха.

— Но как бы там нибыло, взглянув на монаха, я твердо решил не давать ему ни одного су;поэтому я опустил кошелек в карман — застегнул карман —приосанился и с важным видом подошел к монаху; боюсь, было что-тоотталкивающее в моем взгляде: до сих пор образ этого человека стоит уменя перед глазами, в нем, я думаю, было нечто, заслуживавшее лучшегообращения.

Судя по остаткам его тонзуры, —от нее уцелело лишь несколько редких седых волос на висках, —монаху было лет семьдесят, — но по глазам, по горевшему вних огню, который приглушался, скорее, учтивостью, чем годами, емунельзя было дать больше шестидесяти. — Истина, надодумать, лежала посредине. — Ему, вероятно, было шестьдесятпять; с этим согласовался и общий вид его лица, хотя, по-видимому,что-то положило на него преждевременные морщины.

Передо мной была одна из техголов, какие часто можно увидеть на картинах Гвидо, —нежная, бледная — проникновенная, чуждая плоских мыслейоткормленного самодовольного невежества, которое смотрит сверху внизна землю, — она смотрела вперед, но так, точно взор ее былустремлен на нечто потустороннее. Каким образом досталась она монахуего ордена, ведает только небо, уронившее ее на монашеские плечи; ноона подошла бы какому-нибудь брамину, и, попадись она мне на равнинахИндостана, я бы почтительно ей поклонился.

Прочее в его облике можно передатьнесколькими штрихами, и работа эта была бы под силу любомурисовальщику, потому что все сколько-нибудь изящное или грубоеобязано было здесь исключительно характеру и выражению: то былахудощавая, тщедушная фигура, ростом немного повыше среднего, еслитолько особенность эта не скрадывалась легким наклонением вперед —но то была поза просителя; как она стоит теперь в моем воображении,фигура монаха больше выигрывала от этого, чем теряла.

Сделав три шага, вошедший ко мнемонах остановился и, положив левую руку на грудь (в правой был у неготоненький белый посох, с которым он путешествовал), —представился, когда я к нему подошел, вкратце рассказав о нуждахсвоего монастыря и о бедности ордена, — причем сделал онэто с такой безыскусственной грацией, — и столькоприниженности было в его взоре и во всем его облике — видно, ябыл зачарован, если все это на меня не подействовало —

Правильнее сказать, я заранеетвердо решил не давать ему ни одного су.

МОНАХ
КАЛЕ

Совершенно верно, —сказал я в ответ на брошенный кверху взгляд, которым он закончил своюречь, — совершенно верно — и да поможет небо тем, укого нет иной помощи, кроме мирского милосердия, запас которого,боюсь, слишком скуден, чтобы удовлетворить все те многочисленные громадные требования , которые ему ежечасно предъявляются.

Когда я произнес слова громадныетребования , монах бросил беглый взгляд на рукав своего подрясника— я почувствовал всю силу этой апелляции. —Согласен, — сказал я, — грубая одежда, да и таодна на три года, вместе с постной пищей не бог весть что; и поистинедостойно сожаления, что эти вещи, которые легко заработать в мирунебольшим трудом, орден ваш хочет урвать из средств, являющихсясобственностью хромых, слепых, престарелых и немощных — узник,простертый на земле и считающий снова и снова дни своих бедствий,тоже мечтает получить оттуда свою долю; все-таки, если бы выпринадлежали к ордену братьев милосердия , а не к орденусвятого Франциска, то при всей моей бедности, — продолжаля, показывая на свой чемодан, — я с радостью, открыл быего перед вами для выкупа какого-нибудь несчастного. —Монах поклонился мне. — Но из всех несчастных, —заключил я, — прежде всего имеют право на помощь, конечно,несчастные нашей собственной страны, а я оставил в беде тысячи людейна родном берегу. — Монах участливо кивнул головой, как быговоря: без сомнения, горя довольно в каждом уголке земли так же, каки в нашем монастыре. — Но мы различаем, —сказал я, кладя ему руку на рукав в ответ на его немое оправдание, —мы различаем, добрый мой отец, тех, кто хочет есть только хлеб,заработанный своим трудом, от тех, кто ест хлеб других людей, не имеяв жизни иных целей, как только просуществовать в лености и невежестве ради Христа .

Бедный францисканец ничего неответил; щеки его на мгновение покрыл лихорадочный румянец, ноудержаться на них не мог. — Природа в нем, видно, утратиласпособность к негодованию; он его не выказал, — но,выронив свой посох, безропотно прижал к груди обе руки и удалился.

МОНАХ
КАЛЕ

Сердце мое упало, как только монахзатворил за собою дверь. — Вздор! — сбеззаботным видом проговорил я три раза подряд, — но этоне подействовало: каждый произнесенный мною нелюбезный слогнастойчиво возвращался в мое сознание. — Я понял, что имеюправо разве только отказать бедному францисканцу и что дляобманувшегося в своих расчетах человека такого наказания достаточно ибез добавления нелюбезных речей. — Я представил себе егоседые волосы — его почтительная фигура как будто вновь вошла вмою комнату и кротко спросила: чем он меня оскорбил? — ипочему я так обошелся с ним? — Я дал бы двадцать ливровадвокату. — Я вел себя очень дурно, — сказал япро себя, — но я ведь только начал свое путешествие и подороге успею научиться лучшему обхождению

ДЕЗОБЛИЖАН
КАЛЕ

Когда человек недоволен собой, вэтом есть, по крайней мере, та выгода, что его душевное состояниеотлично подходит для заключения торговой сделки. А так как во Франциии в Италии нельзя путешествовать без коляски — и так какприрода обыкновенно направляет нас как раз к той вещи, к которой мыбольше всего приспособлены, то я вышел на каретный двор купить илинанять что-нибудь подходящее для моей цели. Мне с первого же взглядапришелся по вкусу один старый дезоближан [4] в дальнем углу двора, так что я сразу же сел в него и, найдя егодостаточно гармонирующим с моими чувствами, велел слуге позвать мосьеДессена, хозяина гостиницы; — но мосье Дессен ушел квечерне, и так как мне вовсе не хотелось встречаться с францисканцем,которого я увидал на противоположном конце двора разговаривающим столько что приехавшей в гостиницу дамой, — я задернулразделявшую нас тафтяную занавеску и, задумав описать моепутешествии, достал перо и чернила и написал к нему предисловие вдезоближане.

ПРЕДИСЛОВИЕ
В ДЕЗОБЛИЖАНЕ

Вероятно, не однимфилософом-перипатетиком замечено было, что природа верховной своейвластью ставит нашему недовольству известные границы и преграды; онаэтого достигает самым тихим и спокойным образом, исключив для наспочти всякую возможность наслаждаться нашими радостями и переноситьнаши страдания на чужбине. Только дома помещает она нас вблагоприятную обстановку, где нам есть с кем делить наше счастье и накого перекладывать часть того бремени, которое везде и во все временабыло слишком тяжелым для одной пары плеч. Правда, мы наделенынесовершенной способностью простирать иногда наше счастье запоставленные ею границы; но вследствие незнания языков, недостаткасвязей и знакомств, а также благодаря различному воспитанию иразличию обычаев и привычек, мы обыкновенно встречаем столько помех,желая поделиться нашими чувствами за пределами нашего круга, чточасто желание наше оказывается вовсе неосуществимым.

Отсюда неизбежно следует, чтобаланс обмена чувствами всегда будет не в пользу попавшего на чужбинуискателя приключений: ему приходится покупать то, в чем он малонуждается, по цене, которую с него запрашивают, — разговорего редко принимается в обмен на тамошний без большой скидки —обстоятельство, кстати сказать, вечно побуждающее его обращаться куслугам более дешевых маклеров, чтобы завязать разговор, который онможет вести, так что не требуется большой проницательности, чтобыдогадаться, каково его общество —

Это приводит меня к существу моейтемы, и здесь естественно будет (если только качанье дезоближана позволит мне продолжать) вникнуть как в действующие, так и в конечныепричины путешествий.

Если праздные люди почему-либопокидают свою родину и отправляются за границу, то это объясняетсяодной из следующих общих причин:

Слабостью ума или

Первые два подразделенияохватывают всех путешественников по суше и по морю, снедаемыхгордостью, тщеславием или сплином, с дальнейшими подразделениями исочетаниями in infinitum [5] .

Третье подразделение заключаетцелую армию скитальцев-мучеников; в первую очередь техпутешественников, которые отправляются в дорогу с церковнымнапутствием или в качестве преступников, путешествующих подруководством надзирателей, рекомендованных судьей, — или вкачестве молодых джентльменов, сосланных жестокостью родителей илиопекунов и путешествующих под руководством надзирателей,рекомендованных Оксфордом, Эбердином и Глазго.

Существует еще четвертый разряд,но столь малочисленный, что не заслуживал бы обособления, если бы взадуманном мной труде не надо было соблюдать величайшую точность итщательность во избежание путаницы. Люди, о которых я говорю, это те,что переплывают моря и по разным соображениям и под различнымипредлогами остаются в чужих землях с целью сбережения денег; но таккак они могли бы также уберечь себя и других от множества ненужныххлопот, сберегая свои деньги дома, и так как мотивы их путешествиянаименее сложны по сравнению с мотивами других видов эмигрантов, то ябуду отличать этих господ, называя их

Таким образом, весь кругпутешественников можно свести к следующим главам :

Желчные путешественники. Затемследуют:

Путешественник правонарушитель ипреступник,

Несчастный и невинныйпутешественник,

и на последнем месте (с вашегопозволения) Чувствительный путешественник (под ним я разумею самогосебя), предпринявший путешествие (за описанием которого я теперьсижу) поневоле и вследствие besoin de voyager [6] ,как и любой экземпляр этого подразделения.

При всем том, поскольку ипутешествия и наблюдения мои будут совсем иного типа, чем у всех моихпредшественников, я прекрасно знаю, что мог бы настаивать наотдельном уголке для меня одного, но я вторгся бы во владения тщеславного путешественника, если бы пожелал привлечь к себевнимание, не имея для того лучших оснований, чем простая новизнамоей повозки .

Если читатель мой путешествовал,то, прилежно поразмыслив над сказанным, он и сам может определитьсвое место и положение в приведенном списке — это будет длянего шагом к самопознанию: ведь по всей вероятности, он и посейчассохраняет некоторый привкус и подобие того, чем он напитайся начужбине и оттуда вывез.

Человек, впервые пересадившийбургундскую лозу на мыс Доброй Надежды (заметьте, что он былголландец), никогда не помышлял, что он будет пить на Капской землетакое же вино, какое эта самая лоза производила на горах Франции, —он был слишком флегматичен для этого; но он, несомненно, рассчитывалпить некую винную жидкость; а хорошую ли, плохую илипосредственную, — он был достаточно опытен, чтобыпонимать, что это от него не зависит, но успех его решен будет тем,что обычно зовется случаем ; все-таки он надеялся на лучшее, ив этих надеждах, чрезмерно положившись на силу своих мозгов и глубинусвоего суждения, Mynheer [7] , повсей вероятности, своротил в своем новом винограднике то и другое и,явив свое убожество, стал посмешищем для своих близких.

Это самое случается с беднымпутешественником, пускающимся под парусами и на почтовых в наиболеецивилизованные королевства земного шара в погоне за знаниями иопытностью.

Знания и опытность можно, конечно,приобрести, пустившись за ними под парусами и на почтовых, нополезные ли знания и действительную ли опытность, все это делослучая, — и даже когда искатель приключений удачлив,приобретенный им капитал следует употреблять осмотрительно и столком, если он хочет извлечь из него какую-нибудь пользу. —Но так как шансы на приобретение такого капитала и его полезноеприменение чрезвычайно ничтожны, то, я полагаю, мы поступим мудро,убедив себя, что можно прожить спокойно без чужеземных знаний иопытности, особенно если мы живем в стране, где нет ни малейшегонедостатка ни в том, ни в другом. — В самом деле, очень иочень часто с сердечным сокрушением наблюдал я, сколько грязных дорогприходится истоптать пытливому путешественнику, чтобы полюбоватьсязрелищами и посмотреть на открытия, которые все можно было быувидеть, как говорил Санчо Панса Дон Кихоту, у себя дома, не замочивсапог. Мы живем в столь просвещенном веке, что едва ли в Европенайдется страна или уголок, лучи которых не перекрещивались и несмешивались бы друг с другом. — Знание, в большинствесвоих отраслей и в большинстве жизненных положений, подобно музыке наитальянских улицах, которую можно слушать, не платя за это нигроша. — Между тем нет страны под небом — исвидетель бог (перед судом которого я должен буду однажды предстать идержать ответ за эту книгу), что я говорю это без хвастовства, —нет страны под небом, которая изобиловала бы более разнообразнойученостью, — где заботливее ухаживали бы за науками и гделучше было бы обеспечено овладение ими, чем наша Англия, —где так поощряется и вскоре достигнет высокого развития искусство, —где так мало можно положиться на природу (взятую в целом) — игде, в довершение всего, больше остроумия и разнообразия характеров,способных дать пищу уму. — Так куда же вы направляетесь,дорогие соотечественники? —

— Мы хотим толькоосмотреть эту коляску, — отвечали они. — Вашпокорнейший слуга, — сказал я, выскакивая из дезоближана иснимая шляпу. — "Мы недоумевали, — сказалодин из них, в котором я признал пытливого путешественника , —что может быть причиной ее движения. — Возбуждение, —отвечал я холодно, — вызванное писанием предисловия. —Никогда не слышал, — сказал другой, очевидно простодушныйпутешественник , — чтобы предисловие писали в дезоближане . — Оно вышло бы лучше, —отвечал я, — в визави .

— Но так какангличанин путешествует не для того , чтобы видеть англича н ,я отправился в свою комнату.

Я заметил, что, кроме меня, ещечто-то затемняет коридор, по которому я шел; действительно, то былмосье Дессен, хозяин гостиницы, только что вернувшийся от вечерни ичрезвычайно учтиво следовавший за мной, со шляпой под мышкой, чтобынапомнить мне о необходимых покупках. Я дописался в дезоближане до того, что он мне порядком опротивел; когда же мосье Дессензаговорил о нем, пожав плечами, как о предмете совершенно для менянеподходящем, то у меня тотчас мелькнула мысль, что он, видно,принадлежит какому-нибудь невинному путешественнику , которыйпо возвращении домой оставил его на попечение мосье Дессена, чтобытот повыгоднее его сбыл. Четыре месяца прошло с тех пор, как онкончил свои скитанья по Европе в углу каретного двора мосье Дессена;с самого начала он выехал оттуда, лишь наспех поправленный, и хотядважды разваливался на Мон-Сени, мало выиграл от своих приключений, —а всего меньше от многомесячного стоянья без призора в углу каретногодвора мосье Дессена. Действительно, нельзя было много сказать в егопользу — но кое-что все-таки можно было; когда же довольнонескольких слов, чтобы выручить несчастного из беды, я ненавижучеловека, который на них поскупится.

— Будь я хозяином этойгостиницы, — сказал я, прикоснувшись концом указательногопальца к груди мосье Дессена, — я непременно поставил бысебе делом чести избавиться от этого несчастного дезоближана —он стоит перед вами колыхающимся, упреком каждый раз, когда выпроходите мимо —

— Mon Dieu! [8] — отвечал мосье Дессен, — для меня это непредставляет никакого интереса. — Кроме интереса, —сказал я, — который люди известного душевного склада,мосье Дессен, проявляют к собственным чувствам. Я убежден, что есливы принимаете невзгоды других так же близко к сердцу, каксобственные, каждая дождливая ночь, — скрывайте, как вамугодно, — должна действовать угнетающе на вашерасположение духа. — Вы страдаете, мосье Дессен, неменьше, чем эта машина —

Я постоянно замечал, что когда вкомплименте кислоты столько же, сколько сладости , тоангличанин всегда затрудняется, принять его или пропустить мимо ушей;француз же — никогда; мосье Дессен поклонился мне.

— C’est bien vrai [9] , — сказал он. —Но в таком случае я только променял бы одно беспокойство на другое, ипритом с убытком. Представьте, себе, милостивый государь, что я далбы вам экипаж, который рассыплется на куски, прежде чем вы сделаетеполовину пути до Парижа, представьте себе, как бы я мучился, оставиво себе дурное впечатление у почтенного человека и отдавшись намилость, как мне пришлось бы, d’un homme d’esprit [10] .

Доза была отпущена в точности помоему рецепту, так что мне ничего не оставалось, как принять ее, —я вернул мосье Дессену поклон, и, оставив казуистику, мы вместенаправились к его сараю осмотреть стоявшие там экипажи.

НА УЛИЦЕ
КАЛЕ

Как сильно мир должен бытьпроникнут духом вражды, если покупатель (хотя бы жалкой почтовойкареты), стоит ему только выйти с продавцом на улицу дляокончательного сговора с ним, мгновенно приходит в такое состояние исмотрит на своего контрагента такими глазами, как если бы оннаправлялся с ним в укромный уголок Гайд-парка драться на дуэли. Чтокасается меня, то, плохо владея шпагой и никоим образом не будучи всилах состязаться с мосье Дессеном, я почувствовал, что все в головемоей завертелось, как это всегда случается в таких положениях. —Я пронизывал мосье Дессена взглядом, снова и снова — смотрел нанего, идя с ним рядом, то в профиль, то en face — решил, что онпохож на еврея, потом — на турка, возненавидел его парик —проклинал его на чем свет стоит — посылал его к черту —

— И все это загорелосьв моем сердце из-за жалких трех или четырех луидоров, на которые онсамое большее мог меня обсчитать? — Низкое чувство! —сказал я, отворачиваясь, как это невольно делает человек привнезапной смене душевных движений, — низкое, грубоечувство! Рука твоя занесена на каждого, и рука каждого занесена натебя. — Избави боже! — сказала она, поднимаяруку ко лбу, потому что, повернувшись, я оказался лицом к лицу сдамой, которую видел занятой разговором с монахом, — онанезаметно шла за нами следом. — Конечно, избави боже! —сказал я, предложив ей руку, — дама была в черных шелковыхперчатках, открывавших только большой, указательный и средний пальцы,так что она без колебания приняла мою руку, — и повел ее кдверям сарая.

Мосье Дессен больше пятидесяти разчертыхнулся, возясь с ключом, прежде чем заметил, что ключ не тот; мыс не меньшим нетерпением ждали, когда он откроет, и так внимательнонаблюдали за его движениями, что я почти бессознательно продолжалдержать руку своей спутницы; таким образом, когда мосье Дессеноставил нас, сказав, что вернется через пять минут, рука ее покоиласьв моей, а лица наши обращены были к дверям сарая.

Пятиминутный разговор в подобномположении стоит пятивекового разговора, при котором лица собеседниковобращены к улице: ведь в последнем случае он питается внешнимипредметами и происшествиями — когда же глаза ваши устремлены напустое место, вы черпаете единственно из самого себя. Один мигмолчания по уходе мосье Дессена был бы роковым в подобном положении:моя дама непременно повернулась бы — поэтому я начал разговорнемедленно —

— Но каковы были моиискушения (ведь я пишу не для оправдания слабостей моего сердца вовремя этой поездки, а для того, чтобы дать в них отчет), —это следует описать с такой же простотой, с какой я их почувствовал.

ДВЕРИ САРАЯ
КАЛЕ

Я сказал читателю, что не пожелалвыйти из дезоближана , так как увидел монаха, тихонькоразговаривавшего с только что прибывшей в гостиницу дамой, —я сказал читателю правду; но я не сказал ему всей правды, ибо в такойже степени удержали меня внешность и осанка дамы, с которойразговаривал монах. В мозгу моем мелькнуло подозрение, нерассказывает ли он ей о случившемся; что-то как бы резнуло менявнутри — я бы предпочел, чтобы он оставался у себя в монастыре.

Когда сердце опережает рассудок,оно избавляет его от множества трудов — я уверен был, что дамапринадлежит к существам высшего порядка, — однако я большео ней не думал, а продолжал заниматься своим делом и написалпредисловие.

При встрече с ней на улицепервоначальное впечатление возобновилось; скромность и прямодушие, скоторыми она подала мне руку, свидетельствуют, подумал я, о еехорошем воспитании и здравомыслии; а идя с ней об руку, я чувствовалв ней приятную податливость, которая наполнила покоем все моесущество —

— Благостный боже, какбыло бы отрадно обойти кругом света рука об руку с таким созданием!

Я еще не видел ее лица — этобыло несущественно; ведь портрет его мгновенно был набросан; изадолго до того, как мы подошли к дверям сарая, Фантазия ужезакончила всю голову, не нарадуясь тому, что она так хорошо подошла кее богине, точно она достала ее со дна Тибра . — Ноты обольщенная и обольстительная девчонка; хоть ты и обманываешь наспо семи раз на день своими картинами и образами, ты делаешь это стаким очаровательным искусством и так щедро уснащаешь свои картиныангелами света, что порывать с тобою стыдно.

Когда мы дошли до дверей сарая,дама отняла руку от лица и дала мне увидеть оригинал — то былолицо женщины лет двадцати шести, — чистое,прозрачно-смуглое — прелестное само по себе, без румян илипудры — оно не было безупречно красиво, но в нем заключалосьнечто привлекавшее меня в моем тогдашнем состоянии сильнее, чемкрасота — оно было интересно; я вообразил себе на нем чертывдовства в тот его период, когда скорбь уже пошла на убыль, когдапервые два пароксизма горя миновали и овдовевшая начинает тихомириться со своей утратой, — но тысяча других бедствиймогли провести такие же борозды; я пожелал узнать, что под нимикроется, и готов был спросить (если бы это позволил bon tonразговора, как в дни Ездры): "Что с тобой ? Почему ты такопечалена? Чем озабочен твой ум?&quot ; — Словом ,я почувствовал к ней расположение и решил тем или иным способомвнести свою лепту учтивости — если не услужливости.

Таковы были мои искушения —и, очень склонный поддаться им, я был оставлен наедине с дамой, когдарука ее покоилась в моей, а лица наши придвинулись к дверям сараяближе, чем было безусловно необходимо.

ДВЕРИ САРАЯ
КАЛЕ

— Право, прекраснаядама, — сказал я, чуточку приподнимая ее руку, —престранная это затея Фортуны: взять за руки двух совершеннонезнакомых людей — разного пола и прибывших, может быть, сразных концов света — и в один миг поставить их в такоеположение сердечной близости, которое вряд ли удалось бы создать дляних самой Дружбе, хотя бы она его подготовляла целый месяц —

— И ваше замечание поэтому поводу показывает, как сильно, мосье, она вас смутила своейпроделкой —

Когда положение в точностисоответствует нашим желаниям, ничто не бывает так некстати, как намекна создавшие его обстоятельства. — Вы благодаритеФортуну, — продолжала она, — и вы были правы —сердце это знало и осталось довольно; кто же, кроме английскогофилософа, довел бы об этом до сведения мозга, чтобы тот отменилприговор сердца?

С этими словами она освободиласвою руку, бросив на меня взгляд, в котором я увидел достаточно ясныйкомментарий к тексту.

Какую жалкую картину слабостимоего сердца дам я, признавшись, что оно ощутило боль, которой немогли бы вызвать в нем более достойные поводы. — Я былглубоко огорчен тем, что лишился руки своей спутницы, и манера, какойона ее отняла, не проливала на мою рану ни вина, ни елея: никогда вжизни мне не было так тягостно сознание сделанной оплошности.

Однако истинно женское сердценедолго упивается торжеством, нанося такие поражения. Через несколькосекунд она положила руку на обшлаг моего кафтана, чтобы докончитьсвой ответ; словом, бог знает как это вышло, но только рука ее сноваочутилась в моей.

— Ей нечего былодобавить.

Я сейчас же начал придумыватьдругую тему для разговора с моей дамой, заключив из смысла и моралипроисшедшего, что я ошибся относительно ее характера; но когда онаповернулась ко мне лицом, дух, оживлявший ее ответ, отлетел —мускулы больше не были напряжены, и я заметил то беспомощноевыражение скорби, которое с первого взгляда пробудило во мне участиек ней — о, как грустно видеть такую жизнерадостность во властигоря! — Я от души пожалел ее, и хотя это может показатьсядовольно смешным зачерствелому сердцу — я способен был, некраснея, заключить ее в свои объятия и приласкать тут же на улице.

Биение крови в моих пальцах,прижавшихся к ее руке, поведало ей, что происходит во мне; онапотупила глаза — на несколько мгновений воцарилось молчание.

Должно быть, в этот промежуток ясделал слабую попытку крепче сжать ее руку — так я заключаю полегкому движению, которое я ощутил на своей ладони — не точтобы она намеревалась отнять свою руку — но она словноподумала об этом — и я неминуемо лишился бы ее вторично, неподскажи мне скорее инстинкт, чем разум, крайнего средства в этомопасном положении — держать ее нетвердо и так, точно я самкаждое мгновение готов ее выпустить; словом, дама моя стояла нешевелясь, пока не вернулся с ключом мосье Дессен; тем временем япринялся обдумывать, как бы мне изгладить дурное впечатление, навернооставленное в ее сердце происшествием с монахом, в случае если онрассказал ей о нем.

ТАБАКЕРКА
КАЛЕ

Добрый старенький монах был всегов шести шагах от нас, когда я вдруг вспомнил о нем; он к намприближался не совсем по прямой линии, словно был не уверен, вправели он прервать нас или нет. — Однако, поравнявшись с нами,он остановился с самым радушным видом и поднес мне открытую роговуютабакерку, которую держал в руке. — Отведайте из моей, —сказал я, доставая свою табакерку (она была у меня черепаховая) икладя ее в руку монаха. — Табак отменный, —сказал он. — Так сделайте милость, — ответиля, — примите эту табакерку со всем ее содержимым и, когдабудете брать из нее щепотку, вспоминайте иногда, что она поднесенабыла вам в знак примирения человеком, который когда-то грубо обошелсяс вами, но зла к вам не питает.

Бедный монах покраснел как рак. —Mon Dieu! — сказал он, сжимая руки, — никогдавы не обращались со мной грубо. — По-моему, —сказала дама, — эта на него не похоже. — Теперьпришел мой черед покраснеть, а почему — предоставляюразобраться тем немногим, у кого есть к этому охота. —Простите, мадам, — возразил я, — я обошелся сним крайне нелюбезно, не имея к тому никакого повода. — Неможет быть, — сказала дама. — Боже мой! —воскликнул монах с горячностью, казалось, ему совсемнесвойственной, — вина лежит всецело на мне; я был слишкомнавязчив со своим рвением. — Дама стала возражать, и я кней присоединился, утверждая, что такой дисциплинированный ум никогоне может оскорбить.

Я не знал, что спор способеноказать столь приятное и успокоительное действие на нервы, как я этоиспытал тогда. — Мы замолчали, не чувствуя и следа тогонелепого возбуждения, которым вы бываете охвачены, когда в такихслучаях по десяти минут глядите друг другу в лицо, не произнося нислова. Во время этой паузы монах старательно тер свою роговуютабакерку о рукав подрясника, и, как только на ней появился от трениялегкий блеск, — он низко мне поклонился и сказал, что былобы поздно разбирать, слабость ли или доброта душевная вовлекли нас вэтот спор, — но как бы там ни было — он просит меняобменяться табакерками. Говоря это, он одной рукой поднес мне свою, адругой взял у меня мою; поцеловав се, он спрятал у себя на груди —из глаз его струились целые потони признательности — ираспрощался.

Я храню эту табакерку наравне спредметами культа моей религии, чтобы она способствовала возвышениюмоих помыслов; по правде сказать, без нее я редко отправляюськуда-нибудь; много раз вызывал я с ее помощью образ ее прежнеговладельца, чтобы внести мир в свою душу среди мирской суеты; как яузнал впоследствии, он был весь в ее власти лет до сорока пяти,когда, не получив должного вознаграждения за какие-то военные заслугии испытав в то же время разочарование в нежнейшей из страстей, онбросил сразу и меч и прекрасный пол и нашел убежище не столько вмонастыре своем, сколько в себе самом.

Грустно у меня на душе, ибоприходится добавить, что, когда я спросил о патере Лоренцо наобратном пути через Кале, мне ответили, что он умер месяца три томуназад и похоронен, по его желанию, не в монастыре, а на принадлежащеммонастырю маленьком кладбище, в двух лье отсюда. Мне очень захотелосьвзглянуть, где его похоронили, — и вот, когда я вынулмаленькую роговую табакерку, сидя на его могиле, и сорвал в головах унего два или три кустика крапивы, которым там было не место, это таксильно подействовало на мои чувства, что я залился горючимислезами, — но я слаб, как женщина, и прошу моих читателейне улыбаться, а пожалеть меня.

ДВЕРИ САРАЯ
КАЛЕ

Все это время я ни на секунду невыпускал руки моей дамы; я держал ее так долго, что было бынеприлично выпустить ее, не прижав сперва к губам. Когда я этосделал, кровь и оживление, сбежавшие с ее лица, потоком хлынули кнему снова.

Случилось, что в эту критическуюминуту проходили мимо два путешественника, заговорившие со мной вкаретном дворе; увидев наше обращение друг с другом, они,естественно, забрали себе в голову, что мы, — по крайнеймере, муж и жена ; вот почему, когда они остановились, подойдяк дверям сарая, один из них, а именно пытливый путешественник,спросил нас, не отправляемся ли мы завтра утром в Париж. —Я сказал, что могу ответить утвердительно только за себя, а дамаприбавила, что она едет в Амьен. — Мы вчера там обедали, —сказал простодушный путешественник. — Ваша дорога в Парижпроходит прямо через этот город, — прибавил его спутник. Ясобирался было рассыпаться в благодарностях за сообщение, что Амьенлежит на дороге в Париж , но, вытащив роговую табакерку бедногомонаха с целью взять из нее щепотку табаку, — я спокойнопоклонился им и пожелал благополучно доехать до Дувра. — иони нас покинули.

— А что будетплохого, — сказал я себе, — если я попрошу этуудрученную горем даму занять половину моей кареты? — Какиевеликие беды могут от этого произойти?

Все грязные страсти и гадкиенаклонности естества моего всполошились, когда я высказал этопредположение. — Тебе придется тогда взять третьюлошадь, — сказала Скупость , — и за этокарман твой поплатится на двадцать ливров. — Ты не знаешь,кто она, — сказала Осмотрительность , — ив какие передряги может вовлечь тебя твоя затея, — шепнула Трусость .

— Можешь быть уверен,Йорик, — сказало Благоразумие , — чтопойдет слух, будто ты отправился в поездку с любовницей и с этойцелью сговорился встретиться с ней в Кале.

— После этого, —громко закричало Лицемерие , — тебе невозможно будетпоказаться в свете, — или сделать церковную карьеру, —прибавила Низость , — и быть чем-нибудь побольшепаршивого пребендария.

— Но ведь этого требуетвежливость, — сказал я, — и так как в поступкахсвоих я обыкновенно руковожусь первым побуждением и редкоприслушиваюсь к подобным наговорам, которые, насколько мне известно,способны только обратить сердце в камень, — то я мигомповернулся к даме —

— Но пока шла этатяжба, она незаметно ускользнула и к тому времени, когда я принялрешение, успела сделать по улице десять или двенадцать шагов; япоспешно бросился вдогонку, чтобы как-нибудь поискуснее сделать ейсвое предложение; однако, заметив, что она идет, опершись щекой наладонь и потупив в землю глаза — медленными, размереннымишагами человека, погруженного в раздумье, — я вдругподумал, что и она обсуждает тот же вопрос. — Помоги ей,боже! — сказал я, — верно, у нее, как и у меня,есть какая-нибудь ханжа-тетка, свекровь или другая вздорная старуха,с которыми ей надо мысленно посоветоваться об этом деле. —Вот почему, не желая ей мешать и решив, что галантнее будет взять еескромностью, а не натиском, я повернул назад и раза два прошелсяперед дверями сарая, пока она продолжала свой путь, погруженная вразмышления.

НА УЛИЦЕ
КАЛЕ

При первом же взгляде на дамурешив в своем воображении, «что она существо высшегопорядка», — и выставив затем вторую аксиому, стольже неоспоримую, как и первая, а именно, что она — вдова,удрученная горем, — я дальше не пошел: — я и такдостаточно твердо занимал положение, которое мне нравилось —так что, пробудь она бок о бок со мной до полуночи, я остался быверен своим догадкам и продолжал рассматривать ее единственно подуглом этого общего представления.

Но не отошла она еще от меня идвадцати шагов, как что-то во мне стало требовать более подробныхсведений — навело на мысль о предстоящей разлуке — можетбыть, никогда больше не придется ее увидеть — сердцу хочетсясберечь, что можно; мне нужен был след, по которому желания мои моглибы найти путь к ней в случае, если бы мне не довелось больше с нейвстретиться; словом, я желал узнать ее имя — ее фамилию —ее общественное положение; так как мне известно было, куда она едет,то захотелось узнать, откуда она приехала; но не было никакогоспособа подступиться к ней за всеми этими сведениями: деликатностьвоздвигала на пути сотню маленьких препятствий. Я строил множестворазличных планов. — Нечего было и думать о том, чтобыспросить ее прямо, — это было невозможно.

Бойкий французский офицерик,проходивший по улице приплясывая, показал мне, что это самое легкоедело на свете; действительно, проскользнув между нами как раз в туминуту, когда дама возвращалась к дверям сарая, он сам мнепредставился и, не успев еще как следует отрекомендоваться, попросилменя сделать ему честь и представить его даме. — Я сам небыл представлен, — тогда, повернувшись к ней, он сделалэто самостоятельно, спросив ее, не из Парижа ли она приехала? —Нет; она едет по направлению к Парижу, — сказала дама. —Vous n’etes pas de Londres? [11] —Нет, не из Лондона, — отвечала она. — В такомслучае мадам прибыла через Фландрию. Apparemment vous etes Flamande? [12] — спросил французскийофицер. — Дама ответила утвердительно. —Peut-etre de Lisle? [13] —продолжал он. — Она сказала, что не из Лилля. —Так, может быть, из Арраса? — или из Камбре? —или из Гента? — или из Брюсселя? — Дамаответила, что она из Брюсселя.

Он имел честь, — сказалофицер, — находиться при бомбардировке этого города впоследнюю войну. Брюссель прекрасно расположен pour cela [14] и полон знати, когда имперцы вытеснены из него французами (дамасделала легкий реверанс); рассказав ей об этом деле и о своем участиив нем, — он попросил о чести узнать ее имя — иоткланялся.

— Et Madame a son mari? [15] — спросил он,оглянувшись, когда уже сделал два шага — и, не дожидаясьответа, — понесся дальше своей танцующей походкой.

Даже если бы я семь лет обучалсяхорошим манерам, все равно я бы не способен был это проделать.

САРАЙ
КАЛЕ

Когда французский офицерик ушел,явился мосье Дессен с ключом от сарая в руке и тотчас впустил нас всвой склад повозок.

Первым предметом, бросившимся мнев глаза, когда мосье Дессен отворил двери, был другой старыйободранный дезоближан ; но хотя он был точной копией того, чтолишь час назад пришелся мне так по вкусу на каретном дворе, —теперь один его вид вызвал во мне неприятное ощущение; и я подумал,каким же скаредом был тот, кому впервые пришла в голову мысльсоорудить такую штуку; не больше снисхождения оказал я человеку, укоторого могла явиться мысль этой штукой воспользоваться.

Я заметил, что дама была столь жемало прельщена дезоближаном , как и я; поэтому мосье Дессенподвел нас к двум стоявшим рядом каретам и, рекомендуя их нашемувниманию, сказал, что они куплены были лордами А. и Б. для grand tour [16] , но дальше Парижа не побывалии, следовательно, во всех отношениях так же хороши, как и новые. —Они были слишком хороши, — почему я перешел к третьейкарете, стоявшей позади, и сейчас же начал сговариваться о цене. —Но в ней едва ли поместятся двое, — сказал я, отворивдверцу и войдя в карету. — Будьте добры, мадам, —сказал мосье Дессен, предлагая руку, — войдите и вы. —Дама поколебалась с полсекунды и вошла; в это время слуга кивкомподозвал мосье Дессена, и тот захлопнул за нами дверцу кареты ипокинул нас.

САРАЙ
КАЛЕ

— C’est bien comique,это очень забавно, — сказала дама, улыбаясь при мысли, чтоуже второй раз мы остались наедине благодаря нелепому стечениюслучайностей. — C’est bien comique, — сказалаона.

— Чтобы получилосьсовсем забавно, — сказал я, — не хватает толькокомичного употребления, которое сделала бы из этого французскаягалантность; сначала объясниться в любви, а затем предложить своюособу.

— В этом их сила , —возразила дама.

— Так, по крайней мере,принято думать, — а почему это случилось, —продолжал я, — не знаю, но, несомненно, французы стяжалиславу людей, наиболее, понимающих в любви и наилучших волокит насвете; однако что касается меня, то я считаю их жалкими пачкунами и,право же, самыми дрянными стрелками, какие когда-либо испытывалитерпение Купидона.

Надо же такое выдумать:объясняться в любви при помощи sentiments! [17]

— С таким же успехом ябы выдумал сшить изящный костюм из лоскутков. —Объясниться — хлоп — с первого же взгляда признанием —значит подвергнуть свое предложение и самих себя вместе с ним, совсеми pours и contres [18] , судухолодного разума.

Дама внимательно слушала, словноожидая, что я скажу еще.

— Возьмите, далее, вовнимание, мадам, — продолжал я, — кладя своюладонь на ее руку —

Что серьезные люди ненавидятЛюбовь из-за самого ее имени —

Что люди себялюбивые ненавидят ееиз уважения к самим себе —

Лицемеры — ради неба —

И что, поскольку все мы, и старыеи молодые, в десять раз больше напуганы, чем задеты, самым звуком этого слова —

Какую неосведомленность в этойобласти человеческих отношений обнаруживает тот, кто дает словусорваться со своих губ, когда не прошло еще, по крайней мере, часаили двух с тех пор, как его молчание об этом предмете сталомучительным. Ряд маленьких немых знаков внимания, не настолькоподчеркнутых, чтобы вызвать тревогу, — но и не настольконеопределенных, чтобы быть неверно понятыми, — да время отвремени нежный взгляд, брошенный без слов или почти без слов, —оставляет Природе права хозяйки, и она все обделает по своемувкусу. —

— В таком случае, —сказала, зардевшись, дама, — я вам торжественно объявляю,что все это время вы объяснялись мне в любви.

САРАЙ
КАЛЕ

Мосье Дессен, вернувшись, чтобывыпустить нас из кареты, сообщил даме о прибытии в гостиницу графаЛ., ее брата. Несмотря на все свое расположение к спутнице, не могусказать, чтобы в глубине сердца я этому событию обрадовался — яне выдержал и признался ей в этом: ведь это гибельно, мадам, —сказал я, — для предложения, которое я собирался вамсделать. —

— Можете мне неговорить, что это было за предложение, — прервала онаменя, кладя свою руку на обе мои. — Когда мужчина,милостивый государь мой, готовится сделать женщине любезноепредложение, она обыкновенно заранее об этом догадывается. —

— Оружие это, —сказал я, — природа дала ей для самосохранения. —Но я думаю, — продолжала она, глядя мне в лицо, —мне нечего было опасаться — и, говоря откровенно, я решилапринять ваше предложение. — Если бы я это сделала —(она минуточку помолчала), — то, думаю, ваши добрыечувства выманили бы у меня рассказ, после которого единственнойопасной вещью в нашей поездке была бы жалость.

Говоря это, она позволила мнедважды поцеловать свою руку, после чего вышла из кареты срастроганным и опечаленным взором — и попрощалась со мной.

НА УЛИЦЕ
КАЛЕ

Никогда в жизни не случалось мнетак быстро заключать сделку на двадцать гиней. Когда я лишился дамы,время потянулось для меня томительно-медленно; вот почему, зная, чтотеперь каждая минута будет равняться двум, пока я сам не приду вдвижение, — я немедленно заказал почтовых лошадей инаправился в гостиницу.

— Господи! —сказал я, услышав, как городские часы пробили четыре, и вспомнив, чтонахожусь в Кале всего лишь час с небольшим —

— Какой толстый томприключений может выйти из этого ничтожного клочка жизни у того, вчьем сердце на все находится отклик и кто, приглядываясь к каждоймелочи, которую помещают на пути его время и случай, не упускаетничего, чем он может со спокойной совестью завладеть —

— Из одного ничего невыйдет, выйдет — из другого — все равно — я сделаюпробу человеческой природы. — Вознаграждением мне служитсамый мой труд — с меня довольно. — Удовольствие,доставляемое мне этим экспериментом, держало в состоянии бодрогонапряжения мои чувства и лучшую часть моих жизненных сил, усыпляя вто же время их более низменную часть.

Жаль мне человека, которыйспособен пройти от Дана до Вирсавии , восклицая: «Каквсе бесплодно кругом!» — ведь так оно и есть; таков весьсвет для того, кто не хочет возделывать приносимых им плодов.Ручаюсь, — сказал я, весело хлопая в ладоши, —что, окажись я в пустыне, я непременно отыскал бы там что-нибудьспособное пробудить во мне приязненные чувства. — Если быне нашлось ничего лучшего, я бы сосредоточил их на душистом мирте илиотыскал меланхоличный кипарис. чтобы привязаться к нему — я бывымаливал у них тень и дружески их благодарил за кров и защиту —я бы вырезал на них мое имя и поклялся, что они прекраснейшие деревьяво всей пустыне; при увядании их листьев я научился бы горевать, ипри их оживлении ликовал бы вместе с ними.

Ученый Смельфунгус совершилпутешествие из Булони в Париж — из Парижа в Рим — и такдалее, — но он отправился в дорогу, страдая сплином иразлитием желчи, отчего каждый предмет, попадавшийся ему на пути,обесцвечивался или искажался. — Он написал отчет о своейпоездке, но то был лишь отчет о его дрянном самочувствии.

Я встретил Смельфунгуса в большомпортике Пантеона — он только что там побывал. — Даведь это только огромная площадка для петушиных боев [20] , —сказал он, — Хорошо, если вы не сказали чего-нибудь похужео Венере Медицейской, — ответил я, так как, проезжая черезФлоренцию, слышал, что он непристойно обругал богиню и обошелся с нейхуже, чем с уличной девкой, без малейшего к тому повода.

Я снова столкнулся соСмельфунгусом в Турине, когда он уже возвращался домой; он мограссказать лишь печальную повесть о злоключениях, в которой «говорило бедствиях на суше и на морях, о каннибалах, что едят друг друга:антропофагах», — на каждой станции, где оностанавливался, с него живого сдирали кожу, его терзали и мучилихуже, чем святого Варфоломея. —

— Я расскажу об этом, —кричал Смельфунгус, — всему свету! — Лучше бывы рассказали, — сказал я, — вашему врачу.

Мундунгус, обладатель огромногосостояния, совершил длинное круговое путешествие: он проехал из Римав Неаполь — из Неаполя в Венецию — из Венеции в Вену —в Дрезден, в Берлин, не будучи в состоянии рассказать ни об одномвеликодушном поступке, ни об одном приятном приключении; он ехалпрямо вперед, не глядя ни направо, ни налево, чтобы ни Любовь, ниЖалость не совратили его с пути.

Мир им! — если онимогут его найти; но само небо, хотя бы туда открыт был доступ людямтакого душевного склада, не имело бы возможности его дать, —пусть даже все блаженные духи прилетели бы на крыльях любвиприветствовать их прибытие, — и ничего не услышали бы душиСмельфунгуса и Мундунгуса, кроме новых гимнов радости, новыхвосторгов любви и новых поздравлений с общим для всех ихблаженством. — Мне их сердечно жаль: они не выработалиникакой восприимчивости к нему; и хотя бы даже Смельфунгусу иМундунгусу отведено было счастливейшее жилище на небесах, оничувствовали бы себя настолько далекими от счастья, что душиСмельфунгуса и Мундунгуса веки вечные предавались бы там сокрушению.

МОНТРЕЙ

В дороге я потерял с задка каретычемодан и дважды выходил под дождем, один раз увязнув по колена вгрязи, чтобы помочь кучеру вновь привязать его, но все не мог понять,чего мне недостает. — Только но приезде в Монтрей, когдахозяин гостиницы спросил, не нужен ли мне слуга, я вдруг сообразил,что мне недостает именно слуги.

— Слуга! До зарезунужен, — сказал я. — Дело в том, мосье, —продолжал хозяин, — что здесь есть смышленый парень,который почел бы за большую честь служить у англичанина. —Но почему у англичанина предпочтительнее, чем у кого-нибудьдругого? — Англичане так щедры, — сказалхозяин. — Голову отдам на отсечение, — сказал япро себя, — если мне не придется поплатиться за это лишнимливром сегодня же вечером. — Но они могут себе этопозволить, — прибавил он. — За это выкладывайеще один ливр, — подумал я. — Не далее, какпрошедшую ночь, — продолжал хозяин, — un MylordAnglais presentait un ecu a la fille de chambre. — —Tant pis pour Mademoiselle Jeanneton [21] , —сказал я.

Жаннетон была хозяйской дочерью, ихозяин, подумав, что я не силен во французском, взял на себя смелостьосведомить меня, что мне следовало сказать не tant pis, a tantmieux. — Tant mieux, toujours, Monsieur [22] , —сказал он, — когда что-нибудь получаешь, tant pis —когда ничего не получаешь. — Да ведь это сводится к одномуи тому же, — сказал я. — Pardonnez-moi [23] , —сказал хозяин.

Едва ли представится мне болееподходящий случай раз-навсегда заметить, что поскольку tant pis иtant mieux являются двумя стержнями французского разговора,иностранцам перед приездом в Париж надо хорошенько освоиться справильным их употреблением.

Один шустрый французский маркиз застолом у нашего посла спросил мистера Ю., не он ли поэт Ю. —Нет, — мягко ответил Ю. — Tant pis, —сказал маркиз.

— Это историк Ю., —сказал кто-то. — Tant mieux, — отозвалсямаркиз. — Мистер Ю., чудесной души человек, сердечнопоблагодарил его за то и за другое.

Просветив меня на этот счет,хозяин кликнул Ла Флера (так назывался молодой человек, о котором онмне говорил), — предварительно, впрочем, заметив, что онничего не смеет сказать о его талантах — мосье лучше можетсудить, что ему подходит; но за преданность Ла Флера он готовпоручиться всем своим состоянием.

Хозяин сказал это такимподкупающим тоном, что я решил сразу же покончить с занимавшим меняделом — и Ла Флер, который поджидал за дверью, затаив дыхание,как это доводилось в свой черед каждому из детей природы, вошел комне.

MОНТРЕЙ

Я способен с первого же взглядапочувствовать расположение к самым различным людям, в особенностикогда какой-нибудь бедняк является предложить свои услуги такомубедняку, как я; зная за собой эту слабость, я всегда допускаюнекоторое ограничение моего суждения — большее или меньшее, взависимости от расположения духа и обстоятельств, — атакже, могу добавить, пола особы, поступающей ко мне на службу.

Когда Ла Флер вошел в мою комнатуи я мысленно выправил все, что могла преувеличить моячувствительность, открытый взор и честное лицо парня сразу решилидело в его пользу; поэтому я сначала его понял, — а затемстал спрашивать, что он умеет. — Я обнаружу его таланты, —сказал я, — когда в них встретится надобность, —кроме того, француз — на все руки мастер.

Оказалось, что бедный Ла Флерединственно только и умеет, что бить в барабан да дудеть два-тримарша на флейте. Я решил положиться на его дарования и долженсказать, что моя слабость никогда не подвергалась таким насмешкам состороны моей мудрости, как при этой попытке.

Как большинство французов, Ла Флерхрабро начал свое "жизненное поприще, проведя в молодостинесколько лет на службе . По окончании ее, удовлетворив своетщеславие и найдя, что честь бить в барабан, по-видимому, заключаетнаграду в себе самой, так как она не открывала ему никаких дальнейшихпутей к славе, — он удалился a ses terres [24] и жил comme il plaisait a Dieu — то есть чем бог пошлет.

— Итак, —сказала Мудрость, — для своего путешествия по Франции иИталии ты нанял себе в слуги барабанщика! — Так что ж? —отвечал я. — Разве половина наших дворян не проделываетэтого самого пути с каким-нибудь фетюком в качестве compagnon devoyage [25] , платя вдобавок и зачерта, и за дьявола, и за всякую всячину? — когда человекспособен выпутаться с помощью острого словца в таком неравномсостязании, дела его вовсе не так плохи. — Ведь вы умеетеделать еще что-нибудь, Ла Флер? — спросил я. —О qu’oui [26] , — онумеет шить гетры и немного играет на скрипке. — Браво! —воскликнула Мудрость. — Я сам играю на виолончели, —сказал я, — мы отлично поладим. А умеете вы брить иоправлять немного парик, Ла Флер? — У него охота ко всемуна свете. — Этого довольно для неба, — перебиля его, — а для меня так и подавно. — И вот,когда подоспел ужин и по одну сторону моего стула поместился резвыйанглийский спаниель, а по другую — француз-слуга со всей тойвеселостью на лице, какую способна изобразить на наших лицахприрода, — я от всей души остался доволен моей державой идумаю, что если бы монархи знали, чего они хотят, то и они были бытак же довольны, как я.

MОНТРЕЙ

Так как Ла Флер сопровождал меня втечение всего моего путешествия по Франции и Италии и будет не разеще появляться на сцене, то я должен немного более расположитьчитателя в его пользу, сказав, что никогда движения сердца,обыкновенно определяющие мои поступки, не давали мне меньше поводов краскаянию, чем в отношении этого парня, — то была самаяпрямая, любящая и простая душа, какой когда-либо приходилось тащитьсяпо пятам за философом; хотя его выдающиеся дарования по частибарабанного боя и шитья гетр оказались для меня довольнобесполезными, однако я был ежечасно вознаграждаем веселостью егонрава — она возмещала все его недостатки. — Глазаего всегда давали мне поддержку во всех моих несчастиях изатруднениях, я чуть было не добавил — и его тоже; но Ла Флераничем нельзя было пронять; в самом деле, какие бы невзгоды судьбы нипостигали его в наших странствиях: голод ли, жажда, холод илибессонные ночи, — по лицу его о них ничего нельзя былопрочесть — он всегда был одинаков; таким образом, если яявляюсь чуточку философом, как это время от времени внушает мнелукавый, — гордость моя этим званием бывает сильно задета,когда я размышляю, сколь многим обязан я жизнерадостной философииэтого бедного парня, посрамившего меня и научившего высшей мудрости.При всем том у Ла Флера был легкий налет фатовства, — нофатовство это казалось с первого взгляда скорее природным, чемискусственным; и не прожил я с ним и трех дней в Париже, какубедился, что он вовсе не фат.

МОНТРЕЙ

Когда Ла Флер на следующее утроприступил к исполнению своих обязанностей, я вручил ему ключ от моегочемодана вместе с описью полудюжины рубашек и пары шелковых штанов ивелел уложить все это в карету, а также распорядиться, чтоб запрягалилошадей, — и попросить хозяина принести счет.

— C’est un garcon debonne fortune [27] , —сказал хозяин, показывая в окно на полдюжину девиц, столпившихсявокруг Ла Флера и очень дружественно с ним прощавшихся, в то времякак кучер выводил из конюшни лошадей. Ла Флер несколько раз поцеловалвсем девицам руку, трижды вытер глаза и трижды пообещал привезти имвсем из Рима отпущение грехов.

— Этого юношу, —сказал хозяин, — любит весь город, и едва ли в Монтрееесть уголок, где не почувствуют его отсутствия. Единственное егонесчастье в том, — продолжал хозяин, — что «онвсегда влюблен». — От души этому рад, —сказал я, — это избавит меня от хлопот класть каждую ночьпод подушку свои штаны. — Я сказал это в похвалу нестолько Ла Флеру, сколько самому себе, потому что почти всю своюжизнь был влюблен то в одну, то в другую принцессу, и, надеюсь, такбудет продолжаться до самой моей смерти, ибо твердо убежден в том,что если я сделаю когда-нибудь подлость, то это непременно случится впромежуток между моими увлечениями; пока продолжается такоемеждуцарствие, сердце мое, как я заметил, всегда заперто на ключ, —я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потомустараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я сновавоспламеняюсь, я снова — весь великодушие и доброта и охотносделаю все на свете для кого-нибудь или с кем-нибудь, если только мнепоручатся, что в этом не будет греха.

— Однако, говоря так, —я, понятно, восхваляю любовь, — а вовсе не себя.

ОТРЫВОК

Город Абдера, несмотря на то что внем жил Демокрит, старавшийся всей силой своей иронии и насмешкиисправить его, был самым гнусным и распутным городом во всей Фракии.Каких только отравлений, заговоров и убийств, — какихпоношений и клеветы, каких бесчинств не бывало там днем, —а тем более ночью.

И вот, когда дальше идти уже былонекуда, случилось, что в Абдере поставлена была «Андромеда»Еврипида, которая привела в восторг весь театр; но из всех пленившихзрителей отрывков ничто так сильно не подействовало на ихвоображение, как те нежные звуки природы, которыми поэт оживилстрастную речь Персея: О Эрот , властитель богов и люде й ,и т. д. На другой день почти все жители города говорили правильнымиямбами, — только и слышно было о Персее и о его страстномобращении: «О Эрот, властитель богов и людей», —на каждой улице Абдеры, в каждом доме: «О Эрот! Эрот!» —во всех устах, подобно безыскусственным звукам сладостной мелодии,непроизвольно из них вырывающейся, — единственно только:«Эрот! Эрот! Властитель богов и людей». —Огонь вспыхнул — и весь город, подобно сердцу отдельногочеловека, отверзся для Любви.

Ни один аптекарь не мог продать никрупинки чемерицы — ни у одного оружейного мастера не лежалосердце ковать орудия смерти. — Дружба и Добродетельвстречались друг с другом и целовались на улице — золотой веквернулся и почил над городом Абдерой — все абдериты досталипастушеские свирели, а абдеритки, отложив свою пурпурную ткань,целомудренно садились слушать песню. —

Сделать это, — гласитОтрывок, — в силах был лишь тот бог, чье владычествопростирается от неба до земли и даже до морских глубин.

МОНТРЕЙ

Когда уже все готово к отъезду икаждая статья счета гостиницы обсуждена и оплачена, вам всегдаприходится, если вы не очень раздражены этой процедурой, уладитьвозле дверей, перед тем как вы сядете в карету, еще одно дело —с сыновьями и дочерьми бедности, которые вас обступают. Никогда неговорите: «Пусть убираются к черту», — ведьэто значит посылать в тяжкий путь нескольких несчастных, которые ибез того довольно страдали. Я всегда предпочитал взять в горстьнесколько су и посоветовал бы каждому благородно— мупутешественнику последовать моему примеру; он может обойтись безподробной записи, по каким соображениям он роздал свои деньги —все это будет зачтено ему в другом месте.

Что касается меня, то никто недает так мало, как я; ведь лишь у немногих из тех, кого я знаю, такаяскудная мошна. Все-таки, поскольку это был первый мой публичный актблаготворительности во Франции, я отнесся к нему с большим вниманием.

— Увы! —сказал я, — у меня всего-навсего восемь су, — яраскрыл руку и показал деньги, — а здесь на нихрассчитывают восемь бедных мужчин и восемь бедных женщин.

Бедный оборванец без рубахинемедленно взял назад свое притязание, выступив на два шага из кругаи сделав поклон в знак отказа от своей доли. Если бы весь партерзакричал в один голос: Place aux dames [28] ,это и наполовину не выразило бы чувства уважения к слабому полу,которое заключено было в жесте бедняка.

Праведный боже! По каким мудрымоснованиям устроил ты, чтобы крайняя степень нищеты и изысканнаявежливость, которые в таком разладе в других странах, нашли здесьдорогу к согласию?

— Я все-таки подарилему одно су просто за его politesse [29] .

Подвижный паренек крошечногороста, стоявший в круге как раз напротив меня, сунул под мышкукакой-то предмет, когда-то бывший шляпой, вытащил из карманатабакерку и щедро предложил по щепотке соседям направо и налево: дарбыл настолько внушителен, что те из скромности отказались. —Бедный карлик проявил, однако, настойчивость: — Prenez-en —prenez [30] , — сказалон, приветливо им кивнув, но глядя в другую сторону; тогда каждый изних взял по щепотке. — Жаль, если твоя табакеркакогда-нибудь опустеет, — сказал я про себя и положил в неедва су, — но, чтобы повысить их ценность, сам взял приэтом из нее небольшую щепотку. — Бедняга почувствовал весвторого одолжения сильнее, чем вес первого, — им я оказалему честь — первое же было только милостыней — и онпоблагодарил меня за него земным поклоном.

— Вот! —сказал я старому однорукому солдату, участвовавшему в походах и досмерти измученному на службе отечеству, — вот тебе двасу. — Vive le Roi! [31] — отвечал старый вояка.

После этого у меня осталось толькотри су. Одно я отдал просто pour l’amour de Dieu [32] ,так как на этом основании его у меня попросили. — У беднойженщины было вывихнуто бедро, и потому ей и нельзя было подать покаким-нибудь другим соображениям.

— Mon cher et trescharitable Monsieur [33] . —На это ничего не возразишь, — сказал я.

— Му Lord Anglais [34] , — самый звук этихслов стоил денег — и я отдал за него мое последнее су .Но в пылу раздачи я проглядел одного pauvre honteux [35] ,для которого некому было попросить су и который, я уверен, скореепогиб бы, чем попросил для себя сам. Он стоял возле кареты, немного встороне от кружка обступивших меня нищих и вытирал слезу на лице,видевшем, как мне показалось, лучшие дни. — Праведныйбоже! — сказал я, — а у меня не осталось длянего ни одного су. — Да ведь у тебя их тысяча! —громко закричали все зашевелившиеся во мне силы природы, —и вот я дал ему — не важно, сколько — теперь мне стыдносказать, как много , — а тогда было стыдно подумать,как мало. Таким образом, если читатель способен составитькакое-нибудь представление о моем тогдашнем состоянии, то, пользуясьэтими двумя твердыми отправными точками, он может отгадать величинумоего подаяния с точностью до одного или двух ливров.

Для остальных у меня не нашлосьничего, кроме Dieu vous benisse. — Et le bon Dieu vousbenisse encore [36] , —сказали старый солдат, карлик и пр. Но pauvre honteux ничего не всилах был сказать — он достал маленький носовой платок и,отвернувшись, вытер глаза — и мне показалось, что он благодаренмне больше, чем все остальные.

Устроив все эти маленькие дела, ясел в почтовую карету с таким удовольствием, как еще никогда в жизнине садился в почтовые кареты, а Ла Флер, закинув один огромныйботфорт на правый бок маленького биде [37] ,другую же свесив с левого бока (ног его я в расчет не принимаю),поскакал передо мной легким галопом, счастливый и статный, какпринц. —

— Но что такое счастье!что такое величие на пестрой сцене жизни! Не проехали мы и одноголье, как галоп Ла Флера внезапно был остановлен мертвым ослом —его лошадка не пожелала пройти мимо трупа — между нею и седокомзавязался спор, и бедный парень первым же взмахом ее копыт былвыброшен из своих ботфорт.

Ла Флер перенес свое падение, какистый француз-христианин, сказав по его поводу всего-навсего:Diable! — он мигом встал и снова навалился верхом на своюлошадку, принявшись колотить ее так, как будто под ним был егобарабан.

Лошадка метнулась от одного краядороги к другому — потом обратно — туда-сюда, словом,готова была идти куда угодно, Только не мимо павшего осла. —Ла Флер настаивал на своем — и лошадка его сбросила.

— Что случилось с твоимконем, Ла Флер? — спросил я. — Monsieur, —сказал он, — c’est un cheval le plus opiniatre du monde [38] . — Ну, если этотакая упрямая скотина, так пусть себе идет, куда знает, —отвечал я. После этого Ла Флер отпустил коня, хорошенько стегнув его,а тот поймал меня на слове и во весь опор помчался назад в Монтрей. —Peste! — сказал Ла Флер.

Не будет mal-a-propos [39] заметить здесь, что, хотя Ла Флер прибегнул в этой передряге только кдвум восклицаниям, а именно: Diable! и Peste! — однако вофранцузском языке их существует три; подобно положительной,сравнительной и превосходной степеням, то или иное из нихупотребляется в жизни при каждом неожиданном стечении обстоятельств.

Le Diable! — первая —положительная степень — употребляется главным образом приобыкновенных душевных движениях, когда что-нибудь случается вопрекинашим ожиданиям — например, когда при игре в кости выпадаетодинаковое число очков, — когда вас, как Ла Флера,сбрасывает лошадь, и так далее. — Наставление мужу роговпо этой же причине всегда вызывает возглас: Le Diable!

Но если неожиданная случайностьзаключает в себе нечто вызывающее, как это было, когда лошадкабросилась наутек, оставив опешившего Ла Флера в ботфортах, —это уж вторая степень.

Тогда говорят: Peste!

Что же касается третьей —

— Но здесь сердце моесжимается от жалости и сочувствия, когда я раздумываю, как тяжекдолжен быть уд ел столь утонченного народа и какие горькие страданиядолжен был он претерпеть, чтобы быть вынужденным ее употреблять. —

Вкладывайте мне в уста, о силы,оделяющие язык наш красноречием в несчастии! — что бы нивыпало на мою долю, — вкладывайте мне в уста одни лишьпристойные слова для выражения моих чувств, и я дам волю моиместественным порывам.

— Но так как подобныеслова были не в ходу во Франции, то я решил принимать каждуюприключившуюся со мной беду молча, не отзываясь на нее никакимвосклицанием.

Ла Флер, такого договора с собойне заключавший, провожал упрямую лошадь глазами, пока не потерял ееиз виду, — после чего предоставляю вам самим догадаться,если угодно, каким словцом заключил он всю эту передрягу.

Так как не могло быть и речи отом, чтобы Ла Флеру в ботфортах гнаться за напуганной лошадью, то мнеоставалось только взять его или на запятки, или в карету. —

Я предпочел последнее, и в полчасамы доехали до почтового двора в Нанпоне.

МЕРТВЫЙ ОСЕЛ
НАНПОН

— А это, —сказал он, складывая хлебные корки в свою котомку, — этосоставило бы твою долю, если бы ты был жив и мог ее разделить сомной. — По тону, каким это было сказано, я подумал, что онобращается к своему ребенку; но он обращался к своему ослу, томусамому ослу, труп которого мы видели на дороге и который был причинойзлоключения Ла Флера. Человек, по-видимому, очень горевал по нем, иэто вдруг напомнило мне оплакивание Санчо своего осла, но в тонеголоса незнакомца звучало больше искренности и естественности.

Горевавший сидел на каменнойскамье у дверей, а рядом с ним лежали вьючное седло и уздечка осла,которые он время от времени приподнимал — потом клал на землю —смотрел на них — и качал головой. Потом он снова вынул изкотомки хлебную корку, как будто собираясь ее съесть, —подержал некоторое время в руке — положил на удила ослинойуздечки — задумчиво поглядел на устроенное им маленькоесооружение — и тяжко вздохнул.

Трогательная простота его горяпривлекла к нему, пока закладывали лошадей, множество народа, в томчисле и Ла Флера; так как я остался в карете, то мог все слышать ивидеть через головы собравшихся.

— Он сказал, чтонедавно прибыл из Испании, куда ездил из отдаленного конца Франконии,и проделал вот уж какой конец обратного пути, когда пал его осел.Всем, по-видимому, хотелось узнать, что могло побудить такого старогои бедного человека пуститься в такое далекое путешествие.

— Небу угодно было, —сказал он, — благословить его тремя сыновьями —молодцами, каких больше не сыскать во всей Германии; но когда двухстарших в одну неделю унесла оспа, а младший свалился от этой жеболезни, он испугался, что лишатся всех своих детей, и дал обет, еслинебо не возьмет от него последнего, в благодарность совершитьпаломничество в Сант-Яго, в Испанию.

Дойдя до этого места, объятыйгорем рассказчик остановился, чтобы заплатить дань природе, —он горько заплакал.

— Небо, —сказал он, — приняло его условия, и он отправился из своейхижины с этим бедным созданием, которое терпеливо делило тягости егопутешествия — всю дорогу ело с ним его хлеб и было ему как быдругом.

Все собравшиеся слушали бедняка сучастием, — Ла Флер предложил ему денег. —Горевавший сказал, что он в них не нуждается — дело не в ценеосла, — а в его утрате. Осел, — сказал он, —без всякого сомнения, его любил, — и тут он рассказалслушателям длинную историю о постигшем его и осла при переходе черезПиренеи несчастье, которое на три дня их разлучило; в течение этоговремени осел искал его так же усердно, как сам он искал осла, и обаони почти не прикасались ни к еде, ни к питью, пока не встретилисьдруг с другом.

— После потери этогоживотного у тебя есть, мой друг, по крайней мере, одно утешение; яуверен, что ты был для него милосердным хозяином. — Увы, —сказал горевавший, — я тоже так думал, пока он был жив, —но теперь, когда он мертв, я думаю иначе. — Боюсь, мой весвместе с грузом моих горестей оказались для него непосильными —они сократили дни бедного создания, и, боюсь, ответственность за этопадает на меня. — Позор для нашего общества! —сказал я про себя. — Если бы мы любили друг друга, какэтот бедняк любил своего осла, — это бы кое-что значило, —

КУЧЕР
НАНПОН

Печаль, в которую поверг менярассказ бедняка, требовала к себе бережного отношения; между темкучер не обратил на нее никакого внимания, пустившись вскачь по pave [40] .

Изнывающий от жажды путник в самойпесчаной Аравийской пустыне не мог бы так томиться по чашке холоднойводы, как томилась душа моя по чинным и спокойным движениям, и ясоставил бы высокое мнение о моем кучере, если бы тот тихонько повезменя, так сказать, задумчивым шагом. — Но едва толькоудрученный горем странник кончил свои жалобы, как парень безжалостностегнул каждую из своих лошадей и с грохотом помчался как тысячачертей.

Я во всю мочь закричал ему, прося,ради бога, ехать медленнее, — но чем громче я кричал, темнемилосерднее он гнал. — Черт его побери вместе с егогонкой, — сказал я, — он будет терзать моинервы, пока не доведет меня до белого каления, а потом поедетмедленнее, чтобы дать мне досыта насладиться яростью моего гнева.

Кучер бесподобно справился с этойзадачей: к тому времени, когда мы доехали до подошвы крутой горы вполулье от Нанпона, — я был зол уже не только на него —но и на себя за то, что отдался этому порыву злобы.

Теперь состояние мое требовалосовсем другого обращения: хорошая встряска от быстрой езды принеслабы мне существенную пользу.

— Ну-ка, живее —живее, голубчик! — сказал я.

Кучер показал на гору —тогда я попробовал мысленно вернуться к повести о бедном немце и егоосле — но нить оборвалась — и для меня было так женевозможно восстановить ее, как для кучера пустить лошадей рысью —

— К черту всю этумузыку! — сказал я. — Я сижу здесь с самымискренним намерением, каким когда-либо одушевлен был смертный,обратить зло в добро, а все идет наперекор этому благому намерению.

Против всех зол есть, по крайнеймере, одно успокоительное средство, предлагаемое нам природой; я сблагодарностью принял его из ее рук и уснул; первое разбудившее меняслово было: Амьен .

— Господи! —воскликнул я, протирая глаза, — да ведь это тот самыйгород, куда должна приехать бедная моя дама.

АМЬЕН

Едва произнес я эти слова, какпочтовая карета графа де Л***, с его сестрой в ней, быстро прокатиламимо: дама успела только кивнуть мне — она меня узнала, —однако кивнуть особенным образом, как бы показывая, что нашиотношения она не считает поконченными. Доброта ее взгляда не былаобманчивой: я еще не поужинал, как в мою комнату вошел слуга ее братас запиской, где она говорила, что берет на себя смелость снабдитьменя письмом, которое я должен лично вручить мадам Р*** в первоеутро, когда мне в Париже нечего будет делать. К этому было добавленосожаление (но в силу какого penchant [41] ,она не пояснила) по поводу того, что обстоятельства ей помешалирассказать мне свою историю, но она продолжает считать себя в долгупередо мной; и если моя дорога когда-нибудь будет проходить черезБрюссель и я к тому времени еще не позабуду имени мадам де Л***, томадам де Л*** будет рада заплатить мне свой долг.

— Итак, —сказал я, — я встречусь с тобой, прелестная душа, вБрюсселе — мне стоит только вернуться из Италии через Германиюи Голландию и направиться домой через Фландрию — всего десятьлишних перегонов; но хотя бы и десять тысяч! Какой душеспасительнойотрадой увенчается мое путешествие, приобщившись печальным перипетиямгрустной повести, рассказанной мне такой страдалицей! Видеть ееплачущей! Даже если я не в состоянии осушить источник ее слез, какоевсе-таки утонченное удовольствие доставит мне вытирать их на щекахлучшей и красивейшей из женщин, когда я молча буду сидеть возле неевсю ночь с платком в руке.

В чувстве этом не заключалосьничего дурного, а все-таки я сейчас же упрекнул в нем мое сердце всамых горьких и резких выражениях.

Как я уже говорил читателю, однойиз благодатных особенностей моей жизни является то, что почти каждуюминуту я в кого-нибудь несчастливо влюблен; и когда последнее пламямое погашено было вихрем ревности, налетевшим на меня при внезапномповороте дороги, я вновь зажег его месяца три тому назад от чистогоогня Элизы — поклявшись, что оно будет гореть у меня в течениевсего путешествия. — К чему таить? Я поклялся ей в вечнойверности — она получила право на все мое сердце — делитьсвои чувства значило бы ослаблять их — выставлять их напоказзначило бы ими рисковать, а где есть риск, там возможна и потеря. —Что же ответишь ты тогда, Йорик, сердцу, столь преисполненномудоверия и надежд — столь доброму, столь нежному и безупречному?

— Я не поеду вБрюссель! — воскликнул я, обрывая свои рассуждения, —но мое воображение разыгралось — я вспомнил ее взоры в турешительную минуту нашего расставания, когда ни один из нас не нашелсилы сказать «прощай»! Я взглянул на портрет, который онаповесила мне на шею на черной ленточке, — и покраснел,когда увидел его, — я отдал бы целый мир, чтобы егопоцеловать, но мне стало стыдно. — Неужто этот нежныйцветок, — сказал я, сжимая его в руках, — будетподломлен под самый корень, — и подломлен, Йорик, тобой,обещавшим укрыть его на своей груди?

— Вечный источниксчастья, — сказал я, становясь на колени, —будь моим свидетелем, — и все чистые духи, тебя вкушающие,будьте и вы моими свидетелями, что я не поеду в Брюссель, если небудет вместе со мной Элизы, хотя бы дорога эта вела меня на небо.

В состоянии исступления сердце,вопреки рассудку, всегда скажет много лишнего.

ПИСЬМО
АМЬЕН

Счастье не улыбалось Ла Флеру; срыцарскими подвигами ему не повезло — и со времени поступленияна службу ко мне, то есть в течение почти целых суток, ему непредставилось ни одного случая проявить свое усердие. Бедняга сгоралот нетерпения, и потому с жадностью ухватился за явившегося с письмомслугу графа де Л***, который давал ему такой случай; чтобы оказатьчесть своему хозяину, он отвел слугу в заднюю комнату гостиницы иугостил стаканом-двумя лучшего пикардийского вина; в свою очередь,слуга графа де Л***, чтобы не остаться перед Ла Флером в долгу почасти учтивости, привел его в дом графа. Обходительность ЛаФлера (один его взгляд служил ему рекомендательным письмом) вскорерасположила к нему всю прислугу на кухне; а так как француз никогдане отказывается блеснуть своими талантами, в чем бы они низаключались, то не прошло и пяти минут, как Ла Флер вытащил своюфлейту и, с первой же ноты пустившись в пляс, увлек за собой fille dechambre, maitre d’hotel [42] ,повара, судомойку и всех домочадцев, собак и кошек, со старойобезьяной в придачу: я думаю, что со времени всемирного потопа небывало на свете такой веселой кухни.

Мадам де Л***, проходя из комнатбрата к себе, услышала это шумное веселье и позвонила своей fille dechambre спросить, в чем дело; узнав, что это слуга английскогоджентльмена так распотешил своей флейтой весь дом, она велела позватьего к себе.

Бедняга никак не мог явиться спустыми руками, и потому, поднимаясь по лестнице, он запасся тысячейкомплиментов мадам де Л*** от своего господина — присоединил кним длинный список апокрифических расспросов о здоровье мадам де Л***— сказал ей, что мосье, господин его, au desespoir [43] ,не зная, отдохнула ли она после утомительного путешествия, —и, в довершение всего, что мосье получил письмо, которое мадамсоблаговолила. — И он соблаговолил, — сказаламадам де Л***, перебивая Ла Флера, — прислать мне ответ.

Мадам де Л*** сказала это таким недопускающим сомнений тоном, что у Ла Флера не хватило духу обманутьее ожидание — он трепетал за мою честь — а возможно, былне совсем спокоен и за свою, поскольку служил у человека, способногосплоховать en egards vis-a-vis d’une femme [44] .Поэтому, когда мадам де Л*** спросила Ла Флера, принес ли онписьмо, — О qu’oui, — отвечал Ла Флер, послечего, положив шляпу на пол, ухватил левой рукой за клапан своегоправого кармана и правой стал шарить в нем, отыскивая письмо, потомнаоборот — Diable! — потом обшарил все карманы одинза другим, не забыв и карманчика для часов в штанах — Peste! —потом Ла Флер опорожнил все карманы на пол — вытащил грязныйгалстук — носовой платок — гребенку — плетку —ночной колпак — потом заглянул внутрь своей шляпы —Quelle etourderie [45] . Он оставилписьмо на столе в гостинице — он сбегает за ним и через триминуты его доставит.

Я только что поужинал, когда вошелЛа Флер и представил отчет о своем приключении; он безыскусственнорассказал мне все, как было, и только прибавил, что если мосье (parhazard) [46] забыл ответить мадамна ее письмо, то счастливое стечение обстоятельств дает емувозможность исправить этот faux pas [47] , —если же нет, то пусть все остается, как было.

Признаться, я был не вполне увереннасчет требований этикета : следовало мне писать даме или неследовало; но если бы я написал — сам дьявол не мог бырассердиться: ведь это было только горячее усердие исполненногоблагих намерений существа, которое пеклось о моей чести; и если быдаже Ла Флер совершил оплошность или своим поступком привел меня взамешательство — сердце его было безупречно — меня женичто не обязывало писать — а самое главное — он совсемнепохож был на человека, совершившего оплошность.

— Все это превосходно,Ла Флер, — сказал я. — Этого было достаточно.Ла Флер, как молния, вылетел из комнаты и вернулся с пером, черниламии бумагой в руке; подойдя к столу, он разложил все это передо мной стаким сияющим видом, что я не мог не взять в руку перо.

Я начинал и снова начинал; хотямне нечего было сказать и выразить это можно было в шести строчках, яперепробовал шесть различных начал и всеми ими остался недоволен.

Словом, я был не расположенписать.

Ла Флер снова вышел и принеснемного воды в стакане, чтобы разбавить мои чернила, потом отправилсяза песком и сургучом. — Ничто не помогало: я писал,перечеркивал, рвал, жег и писал снова. — Le Diablel’emporte! [48] — проворчаля, — я не в состоянии написать это письмо, — и,сказав это, в отчаянии бросил перо.

Как только я это сделал, Ла Флер спочтительнейшим видом подошел к столу и, принеся тысячу извинений засмелость, которую он берет на себя, сказал, что у него в кармане естьписьмо, написанное барабанщиком его полка жене капрала, которое, поего мнению, подойдет к данному случаю.

Меня заинтересовала затеябедняги. — Пожалуйста, — сказал я, —покажи.

Ла Флер мигом вытащил засаленнуюзаписную книжечку, всю набитую записочками и billets-doux [49] ,в печальном состоянии, положил ее на стол, распустил шнурок, которымвсе это было перевязано, и быстро переглядел бумажки, пока не нашелнужного письма. — La voila! [50] — радостно проговорил он, хлопая в ладоши, после чего развернулписьмо и положил передо мной, а сам отступил на три шага от стола,пока я его читал.

ПИСЬМО

Стоило только заменить капралаграфом — да умолчать о вступлении в караул в среду — иписьмо получалось довольно сносное. И вот, чтобы доставитьудовольствие бедному парню, трепетавшему за мою и свою честь, а такжеза честь своего письма, — я осторожно снял с него сливкии, взбив их по своему вкусу, запечатал написанное и отослал с ЛаФлером мадам де Л*** — а на следующее утро мы продолжали нашупоездку в Париж.

ПАРИЖ

Если человек способен блеснутькрасивым выездом и поднять кругом суматоху посредством полудюжинылакеев и двух поваров, — это отлично действует в такомместе, как Париж, — он может вкатить в любую улицу этогогорода.

Но бедному монарху, у которого неткавалерии и вся пехота которого насчитывает только одного человека,лучше всего оставить поле битвы и проявить свои способности вкабинете министров, если только он в силах подняться к ним —я говорю: подняться к ним, — ибо не может быть и речи овеличественном нисхождении к ним со словами: «Me voici, mesenfants!» — я здесь — что бы ни думали на этот счетиные.

Признаться, первые мои ощущения,когда я остался совершенно один в отведенной мне комнате гостиницы,оказались далеко не столь обнадеживающими, как я воображал. Я чинноподошел в запыленном черном кафтане к окну и, поглядев в него,увидел, как все, от мала до велика, в желтом; синем и зеленом несутсяна кольцо наслаждения. — Старики с поломанным оружием и вшлемах, лишенных забрала, — молодежь в блестящих доспехах,сверкающих, как золото, и разубранных всеми яркими перьями Востока, —все — все бросаются на него с копьями наперевес, как некогдазачарованные рыцари на турнирах бросались за славой и любовью. —

— Увы, бедный Йорик! —воскликнул я, — что тебе здесь делать? При первом женатиске всей этой сверкающей сутолоки ты обратишься в атом —ищи — ищи какой-нибудь извилистый переулок с рогаткой на концеего, по которому не проезжала ни одна повозка и который ни разу неозарялся светом факела — там можешь ты утешить душу своюсладким разговором с какой-нибудь гризеткой о жене цирюльника ипроникнуть в их общество! —

— Провались я, если яэто сделаю! — сказал я, доставая письмо, которое долженбыл передать мадам де Р*** — Я явлюсь с визитом к этой даме,вот что я сделаю прежде всего. — И, кликнув Ла Флера, яраспорядился, чтобы он немедленно отыскал мне цирюльника — азатем почистил мой кафтан.

ПАРИК
ПАРИЖ

Вошедший цирюльник наотрезотказался что-нибудь сделать с моим париком: это было или выше, илиниже его искусства. Мне ничего не оставалось, как взять готовый парикпо его рекомендации.

— Но я боюсь, мойдруг, — сказал я, — этот локон не будетдержаться. — Можете погрузить его в океан, —возразил он, — Все равно он будет держаться —

Какие крупные масштабы прилагаютсяк каждому предмету в этом городе! — подумал я. —При самом крайнем напряжении мыслей английский парикмахер не мог быпридумать ничего больше, чем «окунуть его в ведро с водой». —Какая разница! Точно время рядом с вечностью.

Признаться, я терпеть не могутрезвых представлений, как не терплю и порождающих их убогих мыслей,и меня обыкновенно так поражают великие произведения природы, чтоесли бы на то пошло, я никогда бы не брал для сравнения предметовменьших, чем, скажем, горы. Все, что можно возразить в данном случаепротив французской выспренности, сводится к тому, что величия тутбольше в словах , чем на деле . Несомненно, океаннаполняет ум возвышенными мыслями; однако Париж настолько удален отморя, что трудно было предположить, будто я отправлюсь за сто миль напочтовых проверять слова парижского цирюльника на опыте, —произнося их, он ничего не думал —

Ведро воды, поставленное рядом сокеанскими пучинами, конечно, образует в речи довольно жалкую фигуру— но, надо сказать, оно обладает одним преимуществом —оно находится в соседней комнате, и прочность буклей можно в однуминуту проверить в нем без больших хлопот.

По честной правде и болеебеспристрастном исследовании дела, французское выражение обещаетбольше , чем исполняе т .

Мне кажется, я способен усмотретьчеткие отличительные признаки национальных характеров скорее вподобных нелепых minutiae [51] , чемв самых важных государственных делах, когда великие люди всехнациональностей говорят и ведут себя до такой степени одинаково, чтоя не дал бы девятипенсовика за выбор между ними.

Я так долго находился в рукахцирюльника, что было слишком поздно думать о визите с письмом к мадамР*** в этот же вечер; но когда человек с головы до ног принарядилсядля выхода, от его размышлений мало проку; вот почему, записавназвание Hotel de Modene, где я остановился, я вышел на улицу безопределенной цели. — Пораздумаю об этом, —сказал я, — дорогой.

ПУЛЬС
ПАРИЖ

Хвала вам, милые маленькиеобыденные услуги, ибо вы облегчаете дорогу жизни! Подобно грации икрасоте, с первого же взгляда зарождающих расположение к любви, выоткрываете двери в ее царство и впускаете туда чужеземца.

— Пожалуйста, мадам, —сказал я, — будьте добры указать, где мне повернуть, чтобыпройти к Opera comique [52] , —С большим удовольствием, мосье, — отвечала она, откладываясвою работу.

По пути я заглянул в десятоклавок, высматривая лицо, которого не потревожило бы мое нескромноеобращение; наконец лицо этой женщины мне приглянулось, и я вошел.

Она вязала кружевные рукавчики,сидя на низенькой скамеечке в глубине лавки, против двери —

— Tres volontiers —с большим удовольствием, — сказала она, складывая своюработу на стоявший рядом стул и поднимаясь с низенькой скамеечки, накоторой она сидела, таким проворным движением и с таким приветливымвзглядом, что, издержи я у нее пятьдесят луидоров, я все-таки сказалбы: «Эта женщина восхитительна!»

— Вам надо повернуть,мосье, — сказала она, подходя со мной к дверям лавки ипоказывая переулок внизу, по которому я должен был пойти, —вам надо повернуть сперва налево — mais prenez garde [53] — там два переулка; так, будьте добры, поверните во второй —затем спуститесь немного вниз, и вы увидите церковь, а когда ееминуете, потрудитесь сразу повернуть направо, и эта улица приведетвас к Pont Neuf [54] , который вамнадо будет перейти — а там каждый с удовольствием вампокажет. —

Она трижды повторила свои указания— с тем же благодушным терпением в третий раз, что и впервый, — и если тон и манеры имеют некотороезначение, — а они его, несомненно, имеют и лишены толькодля глухих к ним сердец, — то она, по-видимому, былаискренне озабочена тем, чтобы я не заблудился.

Не хочу думать, что красота этойженщины (хотя, по-моему, она была прелестнейшей гризеткой, которую якогда-либо видел) повлияла на впечатление, оставленное во мне еелюбезностью; помню только, что, говоря, как много я ей обязан, ясмотрел ей слишком прямо в глаза — и что я поблагодарил еестолько же раз, сколько раз она повторила свои указания.

Не отошел я и десяти шагов отлавки, как обнаружил, что забыл до последнего слова все сказанноеею, — вот почему, оглянувшись и увидя, что она все ещестоит на пороге, как бы желая убедиться, правильной ли дорогой япошел, — я вернулся к ней, чтобы спросить, надо ли мнеповернуть сперва направо или сперва налево — так как ясовершенно забыл. — Возможно ли! — сказала она,смеясь. — Очень даже возможно, отвечал я, —когда мужчина больше думает о женщине, чем о ее добром совете.

Так как это была сущая правда —то она приняла ее, как принимает должное каждая женщина, с легкимреверансом.

— Attendez! [55] — сказала она, положив руку мне на плечо, чтобы удержать меня,а в это время подозвала мальчика из задней комнаты и велела емуприготовить сверток перчаток. — Я как раз собираюсь, —сказала она, — послать его с пакетом в тот квартал; и есливы будете так любезны зайти, все мигом будет готово, и он проводитвас до места. — Я вошел с ней в лавку и взял оставленныйею на стуле рукавчик, как бы с намерением освободить место и сесть;когда же она опустилась на свою низенькую скамейку, я немедленнозанял место рядом с ней.

— Через минуту он будетготов, мосье, — сказала она. — Как бы мнехотелось, — отвечал я, — сказать вам в этуминуту что-нибудь очень приятное за все ваши милые услуги. Случайнуюуслугу способен оказать каждый, но когда одна услуга следует задругой, это уже свидетельствует о теплоте сердца; и бесспорно, —добавил я, — если кровь, вытекающая из сердца, та жесамая, что достигает конечностей (тут я коснулся ее запястья), то яуверен, что у вас лучший пульс, какой когда-либо бывал у женщины. —Пощупайте, — сказала она, протягивая руку. Я отложил шляпуи взял ее одной рукой за пальцы, а два пальца другой руки положил ейна артерию —

— Вот славно было бы,дорогой Евгений, если бы ты прошел мимо и увидел, как я,разнежившись, сижу в черном кафтане и считаю один за другим ударыпульса с таким благоговейным вниманием, точно подстерегаю критическийотлив или прилив ее лихорадки! — Как бы ты посмеялся ипоиронизировал над моей новой профессией! — А тебе было бынад чем посмеяться и над чем поиронизировать. — Поверь,дорогой Евгений, — сказал бы я тебе, — "насвете есть занятия похуже, чем щупать пульс у женщины ". —Но пульс гризетки! — ответил бы ты, — да еще воткрытой лавке! Ах, Йорик —

— Тем лучше! Ведь еслимои намерения открыты, Евгений, мне все равно, хотя бы целый мирсмотрел, как я это делаю.

МУЖ
ПАРИЖ

Я насчитал двадцать ударов и ужеблизился к сороковому, как неожиданно вошедший из задней комнаты мужнемного сбил меня со счета. — Ничего, это только ее муж,сказала она, — так что я начал новый десяток. —Мосье так добр, сказала она мужу, когда тот проходил мимо нас, —что взял на себя труд послушать мой пульс. — Муж снялшляпу и, поклонившись мне, сказал, что я делаю ему слишком многочести, — сказав это, он надел шляпу и вышел.

Праведный боже, —сказал я себе, когда он вышел, — и может же такой человекбыть мужем такой женщины!

Пусть не посетуют на менянемногие, которым понятны причины моего восклицания, если я объяснюего тем, кому они непонятны.

В Лондоне жена лавочника кажетсяплотью от плоти и костью от кости своего мужа; в отношении различныхприродных способностей, как душевных, так и телесных, преимуществопринадлежит иногда мужу, иногда жене, но в общем они бывают ровней исоответствуют друг другу в той степени, в какой это нужно для мужа ижены.

В Париже, напротив, едва линайдется два разряда более различных существ: ведь, посколькузаконодательная и исполнительная власть в лавке зиждется не на муже,он редко там показывается — где-нибудь в темной и унылой заднейкомнате сидит он, ни с кем не знаясь, в ночном колпаке с кисточкой,такой же неотесанный сын Природы, каким Природа произвела его.

Так как гений народа, у котороготолько монархия основана на салическом законе, предоставил этуотрасль, наряду с разными другими, в полновластное распоряжениеженщин, — то в непрерывном торге с покупателями всехзваний и положений с утра до ночи они, подобно грубым камушкам, долгоперетряхиваемым в мешке, стирают в дружеских препирательствах всесвои шероховатости и острые углы и не только становятся круглыми игладкими, но иные из них приобретают еще и блеск, как бриллианты, —между тем как мосье le Mari [56] немногим лучше булыжника, на который вы ступаете —

— Право же —право, человек! не добро тебе сидеть одному — ты создан был дляобщительности и дружественных приветствий, в доказательство чего яссылаюсь на последовавшее от них улучшение природных наших качеств.

— Ну, как он бьется,мосье? — спросила она. — Со всейблагоприятностью, — отвечал я, спокойно глядя ей вглаза, — которой я ожидал. — Она собираласьсказать в ответ какую-то любезность, но в лавку вошел мальчик сперчатками. — A propos [57] , —сказал я, — мне самому нужны две пары.

ПЕРЧАТКИ
ПАРИЖ

Когда я это сказал, прекраснаягризетка поднялась, прошла за прилавок, достала пакет и развязалаего; я подошел к противоположной стороне прилавка: все перчатки быливелики. Прекрасная гризетка прикидывала их, пару за парой, к моейруке — размеры их от этого не менялись. — Онапопросила меня надеть одну пару, с виду наименьшую. — Онарасстегнула одну перчатку и подставила мне — моя рука в одинмиг проскользнула в нее. — Не подойдет, —сказал я, покачав головой. — Нет, не подойдет, —сказала она, тоже покачав головой.

Бывают такие встречные взгляды,исполненные невинного лукавства — где прихоть,рассудительность, серьезность и плутовство так перемешаны, что всеязыки вавилонского столпотворения, вместе взятые, не могли бы ихвыразить — они передаются и схватываются столь молниеносно, чтовы почти не в состоянии сказать, которая из сторон являетсяисточником заразы. Предоставляю людям, которые за словом в карман нелезут, исписывать на эту тему страницы, — сейчас довольнобудет снова сказать, что перчатки не желали подходить; скрестив руки,мы оба облокотились о прилавок — он был узенький, так что междунами мог поместиться только сверток перчаток.

Прекрасная гризетка по временамбросала взгляд на перчатки, потом в сторону, на окно, потом наперчатки — и потом на меня. Я был не расположен нарушатьмолчание — я последовал ее примеру: взглянул на перчатки, потомна окно, потом на перчатки и потом на нее — и так далее,попеременно.

Я заметил, что при каждой атакенесу значительный урон — у нее были живые черные глаза, и онастреляла ими сквозь длинные шелковые ресницы с таким проникновением,что взоры ее западали мне в самое сердце, в самое нутро. —Может показаться странным, но у меня действительно было такоеощущение —

— Нужды нет, —сказал я, взяв лежавшие возле меня две пары и сунув их в карман.

Я был убежден, что прекраснаягризетка запросила с меня не больше одного ливра сверх положеннойцены, — мне захотелось, чтобы она спросила еще ливр, и яломал голову, как бы это устроить. — Неужели вы думаете,милостивый государь, — сказала она, неверно истолковав моезамешательство, — что я способна запросить лишнее су синостранца — и притом с иностранца, который больше извежливости, чем нуждаясь в перчатках, сделал мне честь, доверившисьмне? M’en croyez capable? [58] —Клянусь вам, нет! — сказал я. — Но если бы вы ибыли на это способны, вы бы только доставили мне удовольствие. —С этими словами, отсчитав ей денег в руку и поклонившись ниже, чемпринято кланяться женам лавочников, я удалился, и ее мальчик спакетом последовал за мной.

ПЕРЕВОД
ПАРИЖ

В ложе, куда меня впустили, небыло никого, кроме старого приветливого французского офицера. Я люблюэтот тип; не только потому, что уважаю человека, манеры которогооблагорожены профессией, делающей дурных людей еще худшими, но ипотому, что когда-то знал одного — его уже нет! —Отчего не спасти мне одну страницу от поругания, написав на ней имяего и поведав миру, что то был капитан Тобайас Шенди, самый любезныймне из моих друзей и моей паствы, при мысли о человеколюбии которого,через столько лет после его смерти, глаза мои неизменно наполняютсяслезами? Ради него я питаю пристрастие ко всему сословию ветеранов;итак, перешагнув через два задних ряда скамеек, я поместился возленего.

Старый офицер внимательно читалкакую-то книжечку (может быть, либретто оперы), вооружившись,большими очками. Как только я сел, он снял очки и, положив их вфутляр из шагреневой кожи, спрятал вместе с книжкой в карман. Япривстал и поклонился ему.

Переведите это на любой из языковцивилизованного мира — и смысл получится такой: «Вотвошел в ложу бедный иностранец — с виду он как будто ни с кемне знаком, да вероятно ни с кем и не познакомится, проведи он хотя бысемь лет в Париже, если всякий, к кому он подходит, будет держатьочки на носу — ведь это значит наглухо запирать перед ним дверьдружеского разговора и обращаться с ним хуже, чем с немцем».

Французский офицер мог бы отличносказать все это вслух, и тогда я бы, конечно, тоже перевел сделанныйему поклон на французский язык и сказал ему: «Я тронут еговниманием и приношу ему за него тысячу благодарностей».

Нет тайны, столь способствующейпрогрессу общительности, как овладение искусством этой стенографии ,как уменье быстро переводить в ясные слова разнообразные взгляды ителодвижения со всеми их оттенками и рисунками. Лично я вследствиедолгой привычки делаю это так механически, что, гуляя по лондонскимулицам, всю дорогу занимаюсь таким переводом; не раз случалось мне,постояв немного возле кружка, где не было сказано и трех слов,вынести оттуда с собой десятка два различных диалогов, которые я могбы в точности записать, поклявшись, что ничего в них не сочинил.

Однажды вечером в Милане яотправился на концерт Мартини и уже входил в двери зала как раз в тотмиг, когда оттуда выходила с некоторой поспешностью маркезина де Ф***— она почти налетела на меня, прежде чем я ее заметил, и яотскочил в сторону, чтобы дать ей пройти. Она тоже отскочила, и в туже сторону, вследствие чего мы стукнулись лбами; она моментальнобросилась в другую сторону, чтобы выйти из дверей; я оказался стольже несчастлив, как и она, потому что прыгнул в ту же сторону и сновазагородил ей проход. — Мы вместе кинулись в другуюсторону, потом обратно — и так далее — потеха, да итолько; мы оба страшно покраснели; наконец я сделал то, что долженбыл сделать с самого начала — стал неподвижно, и маркезинапрошла без труда. Я не нашел в себе силы войти в зал, пока не дал ейудовлетворения, состоявшего в том, чтобы подождать и проводить ееглазами до конца коридора. — Она дважды оглянулась и всевремя шла сторонкой, точно желая пропустить кого-то, поднимавшегосянавстречу ей на лестнице. — Нет, — сказал я, —это дрянной перевод: маркезина имеет право на самые пылкие извинения,какие только я могу принести ей; и свободное место оставлено ею дляменя, чтобы, заняв его, я это сделал. — Вот почему яподбежал к ней. и попросил прощения за причиненное беспокойство,сказав, что я намеревался лишь уступить ей дорогу. Она ответила, чторуководилась тем же намерением по отношению ко мне — так что мывзаимно поблагодарили друг друга. Она стояла на верхнем концелестницы; не видя возле нее чичисбея , я попросил разрешенияпроводить ее до кареты. — Так спустились мы по лестнице,останавливаясь на каждой третьей ступеньке, чтобы поговорить оконцерте и о нашем приключении. — Честное слово, мадам, —сказал я, усадив ее в карету, — я шесть раз подряд пыталсявыпустить вас. — А я шесть раз пыталась впустить вас, —отвечала она. — О, если бы небо внушило вам желаниепопытаться в седьмой раз! — сказал я. —Сделайте одолжение, — сказала она, освобождая место возлесебя. — Жизнь слишком коротка, чтобы долго возиться с ееусловностями, — поэтому я мигом вскочил в карету, и моясоседка повезла меня к себе домой. — А что сталось сконцертом, о том лучше меня знает святая Цецилия, которая, я полагаю,была на нем.

Прибавлю только, что знакомство,возникшее благодаря этому переводу, доставило мне большеудовольствия, чем все другие знакомства, которые я имел честьзавязать в Италии.

КАРЛИК
ПАРИЖ

Никогда в жизни ни от кого неслышал я этого замечания, — Нет, раз слышал, от кого —это, вероятно, обнаружится в настоящей главе; значит, поскольку япочти вовсе не был предубежден, должны были существовать причины,чтобы поразить мое внимание, когда я взглянул на партер , —то была непостижимая игра природы, создавшей такое множествокарликов. — Без сомнения, природа по временам забавляетсяпочти в каждом уголке земного шара; но в Париже конца нет ее забавам— шаловливость богини кажется почти равной ее мудрости.

Унеся с собой ^эту мысль по выходеиз Opera comique, я мерил каждого встречного на улицах. —Грустное занятие! Особенно когда рост бывал крохотный, —лицо исключительно смуглое — глаза живые — нос длинный —зубы белые — подбородок выдающийся, — видеть такоемножество несчастных, выброшенных из разряда себе подобных существ насамую границу другого — мне больно писать об этом —каждый третий человек — пигмей! — у одних рахитичныеголовы и горбы на спинах — у других кривые ноги — третьирукою природы остановлены в росте на шестом или седьмом году —четвертые в совершенном и нормальном своем состоянии подобныкарликовым яблоням; от самого рождения и появления первых проблесковжизни им положено выше не расти.

Путешественник-медик мог бысказать, что это объясняется неправильным пеленанием, —желчный путешественник сослался бы на недостаток воздуха, —а пытливый путешественник в подкрепление этой теории стал бы измерятьвысоту их домов — ничтожную ширину их улиц, а такжеподсчитывать, на каком малом числе квадратных футов в шестых иседьмых этажах совместно едят и спят большие семьи буржуазии; но япомню, как мистер Шенди-старший, который все объяснял иначе, чемдругие, разговорившись однажды вечером на эту тему, утверждал, чтодети, подобно другим животным, могут быть выращены почти до любыхразмеров, лишь бы только они правильно являлись на свет; но горе втом, что парижские граждане живут чрезвычайно скученно, и имбуквально негде производить детей. — По-моему, это незначит что-то произвести, — сказал он, — этовсе равно что ничего не произвести. — Больше того, —продолжал он, вставая в пылу спора, — это хуже, чем непроизвести ничего, если ваше произведение, после затраты на него втечение двадцати или двадцати пяти лет нежнейших забот и отборнойпищи, в заключение окажется ростом мне по колени. — А таккак мистер Шенди был росту очень маленького, то к этому больше нечегодобавить.

Я не занимаюсь научнымиизысканиями, а только передаю то, что услышал, довольствуясь истинойэтого замечания, подтверждаемой в каждой парижской уличке и переулке.Раз я шел по той, что ведет от Карузель к Пале-Роялю, и, увидевмаленького мальчика в затруднительном положении на краю канавы,проведенной посредине улицы, взял его за руку и помог ему перейти. Нокогда после переправы я поднял ему голову, чтобы взглянуть в лицо, тообнаружил, что мальчику лет сорок. — Ничего, —сказал я, — какой-нибудь добрый дяденька сделает то же дляменя, когда мне будет девяносто.

Во мне есть кое-какие правила,побуждающие меня относиться с участием к этой бедной искалеченнойчасти моих ближних, не наделенных ни ростом, ни силой для преуспеянияв жизни. — Я не переношу, когда на моих глазах жестокообращаются с кем-нибудь из них; но только что я сел рядом со старымфранцузским офицером, как с отвращением увидел, что это как раз ипроисходит под нашей ложей.

На краю кресел, между ними ипервой боковой ложей, оставлена небольшая площадка, на которой, когдатеатр полон, находят себе приют люди всякого звания. Хотя вы стоите,как в партере, вы платите столько же, как за место в креслах. Однобедное беззащитное создание, из тех, о которых я веду речь, каким-тообразом оказалось втиснутым на это злополучное место, —стояла духота, и оно окружено было существами на два с половиной футавыше его. Карлика беспощадно зажали со всех сторон, но больше всегомешал ему высокий дородный немец, футов семи ростом, который торчалпрямо перед ним и не давал никакой возможности увидеть сцену илиактеров. Бедный карлик ловчился изо всех сил, чтобы взглянуть хотьодним глазком на то, что происходило впереди, выискивая какую-нибудьщелочку между рукой немца и его туловищем, пробуя то с одного бока,то с другого; но немец стоял стеной в самой неуступчивой позе, какуютолько можно вообразить, — карлик чувствовал бы себя нехуже, оказавшись на дне самого глубокого парижского колодца, откудатянут ведро на веревке; поэтому он вежливо тронул немца за рукав ипожаловался ему на свою беду. — Немец обернулся, погляделна карлика сверху вниз, как Голиаф на Давида, — ибезжалостно стал в прежнюю позу. Как раз в это время я брал щепоткутабаку из роговой табакерки моего приятеля монаxa. — О,как бы ты, со своей кротостью и учтивостью, мой милый монах! стольприученный сносить и терпеть ! — как ласково склонилбы ты ухо к жалобе этой бедной души!

Мой сосед, старенький французскийофицер, увидев, как я с волнением поднял глаза при этом обращении,взял на себя смелость спросить, в чем дело. — Я в трехсловах рассказал ему о случившемся, прибавив, как это бесчеловечно.

Тем временем карлик дошел докрайности и в первом порыве бешенства, который обыкновенно бываетбезрассудным, пригрозил немцу, что отрежет ножом его длинную косу. —Немец обернулся и с невозмутимым видом сказал карлику, пусть сделаетодолжение, если только он до нее достанет.

Оскорбление, приправленноеиздевательством, кто бы ни был его жертвой, возмущает каждого, в коместь чувство: я готов был выскочить из ложи, чтобы положить конецэтому бесчинству. — Старенький французский офицер сделалэто гораздо проще и спокойнее: перегнувшись немного через барьер, онкивнул часовому и при этом показал пальцем на непорядок —часовой сейчас же двинулся в том направлении. — Карлику непонадобилось излагать свою жалобу — дело само за себя говорило;мигом оттолкнув немца мушкетом, часовой взял бедного карлика за рукуи поставил его перед немцем. — Вот это благородно! —сказал я, хлопая в ладоши. — А все-таки, —сказал старый офицер, — вы бы этого не позволили в Англии.

— В Англии, милостивыйгосударь, — сказал я, — мы все рассаживаемсяудобно .

Будь я в разладе с собой, старыйфранцузский офицер восстановил бы во мне душевную гармонию, —тем, что назвал мой ответ bon mot, — а так как bon motвсегда чего-нибудь стоит в Париже, он предложил мне щепотку табаку.

РОЗА
ПАРИЖ

Теперь пришла моя очередь спроситьстарого французского офицера: «В чем дело?» — ибовозглас «Haussez les maine, Monsieur l’Abbe!» [59] ,раздавшийся из десяти различных мест партера, был для меня столь женепонятен, как мое обращение к монаху было непонятно для офицера.

Он сказал мне, что возглас этототносится к какому-нибудь бедному аббату в одной из верхних лож,который, по его мнению, притаился за двумя гризетками, чтобыпослушать оперу; а партер, высмотрев его, требует, чтобы во времяпредставления он держал обе руки поднятыми кверху. — Развеможно предположить, — сказал я, — чтобыдуховное лицо залезло в карман к гризетке? — Старыйфранцузский офицер улыбнулся и, пошептав мне на ухо, открыл дверитайн, о которых я не имел понятия —

— Праведный боже! —сказал я, побледнев от изумления, — возможно ли, чтобыстоль тонко чувствующий народ был в то же время столь неопрятен истоль непохож на себя! — Quelle grossierete! [60] — добавил я.

Французский офицер пояснил мне,что это грубоватая насмешка над церковью; она берет начало в театре вте времена, когда Мольер поставил на сцену «Тартюфа», —но, подобно другим остаткам готических нравов, теперь выходит изупотребления. — У каждого народа, — продолжалон, — есть утонченные манеры и grossieretes, в которых импоочередно принадлежит первенствующая роль, переходящая от одних кдругим, — он побывал во многих странах, но среди них небыло такой, где он не нашел бы некоторых тонкостей, в других какбудто отсутствующих. Le Pour et le Contre se trouvent en chaquenation [61] ; хорошее и худое, —сказал он, — повсюду пребывают в некотором равновесии, итолько знание, что дело обстоит именно так, может освободить однуполовину человечества от предубеждений, которые она питает противдругой половины. — Польза путешествия в отношении savoirvivre [62] заключается в том, чтооно позволяет увидеть великое множество людей и обычаев; оно учит насвзаимной терпимости; а взаимная терпимость, — заключил онс поклоном в мою сторону, — учит нас взаимной любви.

Старый французский офицер произнесэто с такой прямотой и так дельно, что во мне сильно укрепилосьпервоначальное благоприятное впечатление от него — я вообразил,что люблю этого человека; но боюсь, я ошибся насчет предмета моихчувств — им был мой собственный образ мыслей, но только с темразличием, что я бы не мог и вполовину так хорошо его выразить.

И для всадника и для его коняодинаково неудобно, если последний идет, прядя ушами и всю дорогувздрагивая перед предметами, которых он никогда раньше не видел. —Хотя мучения этого рода мне свойственны меньше, чем кому-нибудь,все-таки я честно признаюсь, что многие вещи действовали на меняболезненно и что в первый месяц я краснел от многих слов —которые потом находил безобидными и совершенно невинными.

Мадам де Рамбуйе послешестинедельного знакомства. со мной удостоила меня чести прокатить всвоей карете за город. — Мадам де Рамбуйе приличнейшая извсех женщин, и я не думаю, чтобы мне случилось когда-нибудь встретитьженщину более добродетельную и более чистую сердцем. — Наобратном пути мадам де Рамбуйе попросила меня дернуть шнурок. —Я спросил, не хочет ли она чего. — Rien que pisser, —сказала мадам де Рамбуйе. —

— Не посетуй,благовоспитанный путешественник, на мадам де Рамбуйе за то, что онасошла п…..ь. — И вы, прелестные, таинственныенимфы, ступайте каждая сорвать свою розу , и разбросайте их попути, — ведь мадам де Рамбуйе не сделала ничего больше. —Я помог мадам де Рамбуйе выйти из кареты, и, будь я даже, жрецомцеломудренной Касталии , я не мог бы с большим благоговениемсовершить службу у ее источника.

ПАРИЖ

Сказанное старым французскимофицером о путешествиях привело мне на память совет Полония сыну натот же предмет — совет Полония напомнил мне «Гамлета»,а «Гамлет» остальные пьесы Шекспира, так что по дорогедомой я остановился на набережной Конти купить все собрание сочиненийэтого писателя.

Книгопродавец сказал, что у егонет его и в помине. — Comment! [63] — сказал я, вынимая том из собрания, лежавшего на прилавкемежду нами. — Он ответил, что книги эти присланы емутолько для того, чтобы их переплести, и завтра утром он долженотослать их обратно в Версаль графу де Б****. — Разве графде Б****? — сказал я, — читает Шекспира? —C’est un esprit fort [64] , —отвечал книгопродавец. — Он любит английские книги и, чтоделает ему еще больше чести, мосье, он любит также англичан. —Любезность ваша, — сказал я, — прямо обязываетангличан истратить один или два луидора в вашей лавке. —Книгопродавец поклонился и собирался что-то сказать, как в лавкувошла молодая благопристойная девушка лет двадцати, по внешнему видуи платью fille de chambre [65] какой-нибудь набожной светской дамы; она спросила «Lesegarements du coeur et de Tesprit». Книгопродавец немедленнодал ей эту книгу; девушка вынула зеленый атласный кошелек,перевязанный лентой такого же цвета, и, засунув в него большой иуказательный пальцы, достала деньги и заплатила. Так как мне большенечего было делать в лавке, то мы вместе вышли на улицу.

— На что вампонадобились, милая, — сказал я, — Заблуждениясердца , ведь вы, должно быть, еще даже не знаете, что оно у васесть? Пока тебе не сказала о нем любовь или пока не сделал ему больнокакой-нибудь вероломный пастушок, ты не можешь быть уверена в егосуществовании. — Le Dieu m’en garde! [66] — сказала девушка. — Правильно, — отвечаля, — потому что, если сердце у тебя доброе, жаль будет,если его украдут: оно — твое маленькое сокровище и придает лицутвоему больше красы, чем жемчуга, которые ты бы надела на себя.

Молодая девушка слушала с покорнымвниманием, держа все время за ленту атласный кошелек. —Какой он маленький, — сказал я, подхватывая кошелек задонышко — она протянула его ко мне, — и в нем оченьнемного, моя милая, — сказал я, — но если тыбудешь настолько же доброй, насколько ты пригожа, небо наполнитего. — В руке моей было зажато несколько крон на покупкуШекспира; так как девушка совсем выпустила кошелек, я сунул в негоодну крону и, завязав ленту бантиком, вернул ей.

Молодая девушка сделала мнереверанс не столько глубокий, сколько почтительный, — тобыло одно из тех молчаливых, полных признательности приседаний, вкоторых сама душа преклоняется — тело же только дает знать обэтом. Ни разу в жизни не получал я и половины такого удовольствия,даря какой-нибудь девушке крону,

— Совет мой, милая, нестоил бы ломаного гроша, — сказал я, — неприсоедини я к нему этой монеты; но теперь вы будете вспоминать о немпри каждом взгляде на крону, — не тратьте же ее, милая, наленты.

— Честное слово, сэр, —серьезным тоном сказала девушка, — я на это не способна. —Сказав это, она, как принято в маленьких сделках на честное слово,протянула мне руку. — En verite, Monsieur, je mettrai cetargent a part [67] , —проговорила она.

Когда между мужчиной и женщинойзаключен целомудренный договор, он санкционирует самые интимные ихпрогулки; поэтому, хотя уже стемнело, мы без всякого смущения пошливместе по набережной Конти под тем предлогом, что дороги наши лежалив одну сторону.

Она вторично сделала мне реверанс,перед тем как тронуться в путь, но не отошли мы и двадцати ярдов отдверей лавки, как моя спутница, словно ей все еще было малосделанного, на минуточку остановилась, чтобы еще раз меняпоблагодарить.

— То была скромнаядань, — отвечал я, — невольно принесенная мнойдобродетели, и ни за что на свете я не хотел бы ошибитьсяотносительно женщины, которой я ее воздал, — но я вижуневинность на вашем лице, дорогая, — и да падет позор натого, кто расставит когда-нибудь сети на ее пути!

Девушка, по-видимому, была так илииначе тронута тем, что я сказал, — она глубоко вздохнула —я счел себя не вправе расспрашивать о причине ее вздоха —поэтому не сказал ни слова, пока не дошел до угла Неверской улицы,где мы должны были расстаться.

— Точно ли этим путемможно пройти до гостиницы Модена, милая? — спросил я. Онаответила, что можно — или же можно пойти по улице Генего, накоторую я сверну за ближайшим углом. — Так я пойду, милая,по улице Генего, — сказал я, — по двумпричинам: во-первых, это мне самому доставит удовольствие, а потом, ивам позволит дольше идти под моей защитой. — Девушка былатронута моей учтивостью — и сказала, что ей было бы оченьприятно, если бы гостиница Модена находилась на улице СвятогоПетра. — Вы там живете? — спросил я. —Девушка ответила, что она fille de chambre у мадам Р***. —Праведный боже, — воскликнул я, — да ведь этота самая дама, которой я привез письмо из Амьена! —Девушка сказала, что мадам Р***, кажется, действительно ждетиностранца с письмом и очень хочет поскорее его увидеть, —тогда я попросил ее передать от меня поклон мадам Р*** и сказать, чтоя обязательно приду к ней с визитом завтра утром.

Мы все время стояли на углуНеверской улицы, пока шел этот разговор. — Потом я еще наминутку остановился, чтобы дать моей спутнице возможностьраспорядиться с Egarements du coeur etc. удобнее, — чемнести их в руке, — сочинение это было в двух томах; яподержал второй, пока она засовывала первый себе в карман; послеэтого она подставила карман, и я засунул в него второй вслед запервым.

Сладко ощущать, какими тоненькиминитями связываются наши взаимные чувства.

Мы снова тронулись в путь, и,сделав третий шаг, девушка взяла меня под руку — я только чтохотел ей предложить — но она сделала это сама с тойнераздумывающей простотой, которая показывала, как мало она озабоченатем, что никогда раньше меня не видела. Я же почувствовал такоетвердое убеждение в нашем кровном родстве, что невольно повернулся,чтобы взглянуть на ее лицо и увидеть, не могу ли я обнаружить на немкакую-нибудь черту семейного сходства. — Чего там! —сказал я. — Разве мы все не родственники?

Когда мы дошли до поворота наулицу Генего, я остановился, чтобы попрощаться с ней всерьез. Девушкаснова поблагодарила меня за то, что я ее проводил и был с нею такдобр. — Она дважды со мной попрощалась — столько жераз попрощался и я с ней, и прощание наше было так задушевно, что,происходи оно где-нибудь в другом месте, я не поручусь, что незапечатлел бы его поцелуем христианской любви, теплым и святым, какпоцелуй апостола.

Но так как в Париже целуютсятолько мужчины — то я сделал вещь равнозначную —

— Я от души пожелал,чтобы бог благословил ее.

ПАСПОРТ
ПАРИЖ

Когда я вернулся в гостиницу, ЛаФлер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции. —Черт побери! — сказал я, — я знаю почему. —Пора осведомить об этом также и читателя, потому что в том порядке,как происходили события, я обошел этот случай молчанием; не то чтобыон выпал у меня из памяти, но если бы я рассказал о нем тогда, он былбы, вероятно, теперь позабыт — а как раз теперь он мне нужен.

Я так спешил, уезжая из Лондона,что мне ни разу не пришла на ум война, которую мы тогда вели сФранцией; только приехав в Дувр и разглядывая в подзорную трубу холмыза Булонью, я о ней вспомнил, а в связи с ней о том, что во Франциюнельзя являться без паспорта. Когда я дохожу хотя бы только до концаулицы, мне до смерти бывает противно возвращаться назад ничуть неболее умным, чем я был, отправляясь в путь; а так как настоящаяпоездка была величайшим моим усилием ради приобретения знаний, томысль о возвращении была для меня тем более невыносима; вот почему,прослышав, что граф де *** нанял пакетбот, я попросил его взять меняв свою свиту. Граф немного меня знал и потому согласился почти безвсяких затруднений — сказал только, что его готовность служитьмне не может простираться дальше Кале, так как он намерен вернуться вПариж через Брюссель; впрочем, самое важное переправиться черезЛа-Манш, а там уж я без помехи доеду до Парижа; но только в Парижемне надо будет приобрести друзей и изворачиваться самому. —Дайте мне только добраться до Парижа, господин граф, —сказал я, — и я устроюсь великолепно. — Так ясел на корабль и больше не думал об этом деле.

Когда же Ла Флер сказал, что обомне справлялся лейтенант полиции, — вся история мгновенноожила в моей памяти — и в то время как Ла Флер обстоятельно мнедокладывал, в комнату вошел хозяин гостиницы сказать мне то же самое,с тем лишь добавлением, что главным образом осведомлялись о моемпаспорте. — Надеюсь, он у вас есть, — такимисловами закончил свою речь хозяин гостиницы. — Честноеслово, нет! — сказал я.

Когда я это объявил, хозяингостиницы отступил от меня на три шага, как от зачумленного, —а бедный Ла Флер, напротив, приблизился ко мне на три шага темдвижением, каким добрая душа прибегает на помощь человеку, с которымприключилось несчастье, — парень покорил им мое сердце; поодной этой черте я так основательно узнал его характер и мог тактвердо на него положиться, как если бы он верой и правдой служил мнесемь лет.

— Mon Seigneur! [68] — воскликнул хозяин гостиницы, но, опомнясь при этом возгласе,сейчас же переменил тон. — Если у мосье, —сказал он, — (apparemment) [69] нет паспорта, то, по всей вероятности, у него есть друзья в Париже,которые могут ему достать этот документ. — Нет, я никогоне знаю, — отвечал я с равнодушным видом. — Таквас, certes [70] , —сказал он, — отправят в Бастилию или в Шатле, au moins [71] . — Ба! —сказал я, — французский король — добрая душа, онникому не сделает зла. — Cela n’empeche pas [72] , —сказал он, — вас непременно отправят завтра утром вБастилию! — Однако я снял у вас помещение на месяц, —отвечал я, — и ни для каких французских королей на светене освобожу его даже за день до срока. — Ла Флер шепнулмне на ухо, что никто не может противиться французскому королю.

— Pardi! —сказал хозяин, — ces Messieurs Anglais sont des gens tresextraordinaires [73] , —сказав это и утвердив клятвой, он вышел вон,

ПАСПОРТ
ПАРИЖСКАЯ ГОСТИНИЦА

Я не нашел в себе мужестварасстроить Ла Флера серьезным отношением к постигшей менянеприятности, почему и разговаривал о ней так пренебрежительно; ачтобы показать ему, как мало я придаю значения этому делу, я вовсеперестал им заниматься и, когда Ла Флер прислуживал мне за ужином, спреувеличенной веселостью заговорил с ним о Париже и об Operacomique. — Ла Флер тоже был там и шел за мной по улицам долавки книгопродавца; однако, увидя, что я вышел оттуда с молоденькойfille de chambre и что мы направились вместе по набережной Конти, ЛаФлер счел излишним сделать еще хотя бы шаг за мной, — понекотором размышлении он избрал более короткий путь — и,явившись в гостиницу, успел разузнать о деле, начатом полицией поповоду моего приезда.

Но когда этот честный малый убралсо стола и пошел вниз ужинать, я начал немного серьезнее раздумыватьо своем положении. —

— Я знаю, тыулыбнешься, Евгений, вспомнив о коротеньком диалоге, которыйпроизошел между нами перед самым моим отъездом, — я долженпривести его здесь.

Евгений, зная, что я обыкновеннотак же мало бываю обременен деньгами, как и благоразумием, отвел меняв сторону и спросил, сколько я припас в дорогу; когда я назвал емусумму, Евгений покачал головой и сказал, что этого будет мало, послечего достал кошелек, чтобы опорожнить его в мой. — Правоже, Евгений, для меня будет довольно, — сказал я. —Право же, Йорик, будет мало, — возразил Евгений, —я лучше вашего знаю Францию и Италию. — Но вы упускаете извиду, Евгений, — сказал я, отклоняя его предложение, —что не проведу я в Париже и трех дней, как непременно скажу илисделаю что-нибудь такое, за что меня упрячут в Бастилию, где я месяцадва проживу на полном содержании французского короля. —Простите, — сухо сказал Евгений, — ядействительно позабыл об этом источнике существования.

И вот обстоятельство, над которымя подшучивал, угрожало причинить мне серьезные неприятности.

Глупость ли то была, беспечность,философский взгляд на вещи, упрямство или что иное, — но вконце концов, когда Ла Флер ушел и я остался совершенно один, я немог заставить себя думать об этой истории иначе, чем я говорил о нейЕвгению.

— А что касаетсяБастилии, то весь ужас только в этом слове! — Изощряйтесь,как угодно, — думал я, — а все-таки Бастилия нечто иное, как крепость — крепость же не что иное, как дом, изкоторого нельзя выйти. — Несчастные подагрики! Ведь онидва раза в год оказываются в таком положении. — Однако сдевятью ливрами в день, с пером, чернилами, бумагой и терпениемчеловек, даже если он обречен сидеть в заключении, может чувствоватьсебя очень сносно — по крайней мере, в течение месяца или шестинедель, по прошествии которых, если он существо безобидное, егоневиновность раскроется, и, выйдя на свободу, он будет лучше имудрее, чем был до своего заключения.

В самый разгар этого монолога меняпрервал чей-то голос, который я принял было за голос ребенка,жаловавшегося на то, что «он не может выйти». —Осмотревшись по сторонам и не увидев ни мужчины, ни женщины, ниребенка, я вышел, больше не прислушиваясь.

На обратном пути я услышал на томже месте те же слова, повторенные дважды; тогда я взглянул вверх иувидел скворца, висевшего в маленькой клетке. — «Немогу выйти. — Не могу выйти», — твердилскворец.

Я остановился посмотреть на птицу;заслышав чьи-нибудь шаги, она порхала в ту сторону, откуда ониприближались, с той же жалобой на свое заточение. — «Немогу выйти», — говорил скворец. — Помогитебе бог, — сказал я, — все-таки я тебя выпущу,чего бы мне это ни стоило. — С этими словами я обошелкругом клетки, чтобы достать до ее дверцы, однако она была так крепкооплетена и переплетена проволокой, что ее нельзя было отворить, неразорвав клетки на куски. — Я усердно принялся за дело.

Птица подлетела к месту, где ятрудился над ее освобождением, и, просунув голову между прутьями, внетерпении прижалась к ним грудью. — Боюсь, бедноесоздание, — сказал я, — мне не удастсявыпустить тебя на свободу. — «Нет, —откликнулся скворец, — не могу выйти, — не могувыйти», — твердил скворец.

Клянусь, никогда сочувствие непробуждалось во мне с большей нежностью, и я не помню в моей жизнислучая, когда бы рассеянные мысли, потешавшиеся над моим разумом, стакой быстротой снова собрались вместе. При всей механичности звуковпесенки скворца, в мотиве ее было столько внутренней правды, что онав один миг опрокинула все мои стройные рассуждения о Бастилии, и,понуро поднимаясь по лестнице, я отрекался от каждого слова,сказанного мной, когда я по ней спускался.

— Рядись как угодно,Рабство, а все-таки, — сказал я, — все-таки ты— горькая микстура! и от того, что тысячи людей всех временпринуждены были испить тебя, горечи в тебе не убавилось. —А тебе, трижды сладостная и благодатная богиня, —обратился я к Свободе , — все поклоняются публичноили тайно; приятно вкусить тебя, и ты останешься желанной, пока неизменится сама Природа , — никакие грязные слова не запятнают белоснежной твоей мантии, и никакая химическаясила не обратит твоего скипетра в железо, — поселянин,которому ты улыбаешься, когда он ест черствый хлеб, с тобоюсчастливей, чем его король, из дворцов которого ты изгнана. —Милостивый боже! — воскликнул я, преклоняя колени напредпоследней ступеньке лестницы, — дай мне толькоздоровья, о великий его Податель, и пошли в спутницы прекрасную этубогиню, — а епископские митры, если промысел твой не видитв этом ничего плохого, возложи в изобилии на головы тех, кто по нимтужит!

УЗНИК
ПАРИЖ

Образ птицы в клетке преследовалменя до самой моей комнаты; я подсел к столу и, подперев головурукой, начал представлять себе невзгоды заключения. Мое душевноесостояние очень подходило для этого, так что я дал полную волю своемувоображению.

Я собирался начать с миллионовмоих ближних, получивших в наследство одно лишь рабство; но,обнаружив, что, несмотря на всю трагичность этой картины, я не всостоянии наглядно ее представить и что множество печальных групп наней только мешают мне —

— Я выделил одногоузника и, заточив его в темницу, заглянул через решетчатую дверь всумрачную камеру, чтобы запечатлеть его образ.

Увидев его тело, наполовинуразрушенное долгим ожиданием и заключением, я познал, в какоеглубокое уныние повергает несбывшаяся надежда. Всмотревшисьпристальнее, я обнаружил его бледность и лихорадочное состояние: затридцать лет прохладный западный ветерок ни разу не освежил его крови— ни солнца, ни месяца не видел он за все это время — иголос друга или родственника не доносился до него из-за решетки, —его дети —

— Но тут сердце моеначало обливаться кровью, и я принужден был перейти к другой частимоей картины.

Он сидел на полу, в самом дальнемуглу своей темницы, на жиденькой подстилке из соломы, служившей емупопеременно скамьей и постелью; у изголовья лежал незатейливыйкалендарь из тоненьких палочек, сверху донизу испещренных зарубкамигнетущих дней и ночей, проведенных им здесь; — одну изэтих палочек он держал в руке и ржавым гвоздем нацарапывал еще деньгоря в добавление к длинному ряду прежних. Когда я заслонилотпущенный ему скудный свет, он посмотрел безнадежно на дверь, потомопустил глаза в землю, — покачал головой и продолжал своегрустное занятие. Я услышал звяканье цепей на его ногах, когда онповернулся, чтобы присоединить свою палочку к связке. — Ониспустил глубокий вздох — я увидел, как железо вонзается ему вдушу — я залился слезами — я не мог вынести картинызаточения, нарисованной моей фантазией — я вскочил со стула и,кликнув Ла Флера, велел ему заказать для меня извозчичью карету стем, чтобы в девять утра она была подана к дверям гостиницы.

— Поеду прямо, —сказал я, — к господину герцогу де Шуазелю.

Ла Флер с удовольствием уложил быменя в постель; но, не желая, чтобы он увидел на щеке моей нечто,способное причинить этому честному слуге огорчение, я сказал, чтолягу без его помощи — и велел ему последовать моему примеру.

СКВОРЕЦ
ДОРОГА В ВЕРСАЛЬ

В назначенный час я сел взаказанную карету. Ла Флер вскочил на запятки, и я приказал кучерукак можно скорее везти нас в Версаль.

— Так как на этойдороге не было ничего примечательного или, вернее, ничего, что меняинтересует в путешествии, то лучше всего заполнить пустое местокоротенькой историей той самой птицы, о которой шла речь в последнейглаве.

Когда достопочтенный мистер ***ждал в Дувре попутного ветра, птичку эту, которая еще не умела хорошолетать, поймал на утесах юноша-англичанин, его грум; не пожелавгубить скворца, он принес его за пазухой на пакетбот, —занявшись его кормлением и взяв под свое покровительство, привязалсяк нему и в целости привез в Париж.

В Париже грум купил за ливр дляскворца маленькую клетку, и так как в пять месяцев его пребыванияздесь вместе с хозяином ему почти нечего было делать, то он выучилскворца трем простым словам на своем родном языке (чем и ограничился)— за которые я считаю себя в большом долгу перед этой птицей.

При отъезде своего хозяина вИталию — мальчик подарил скворца хозяину гостиницы. —Но так как его песенка о свободе раздавалась на непонятном в Парижеязыке, то скворец не был в большом почете у содержателя гостиницы, иЛа Флер купил его для меня вместе с клеткой за бутылку бургундского.

По возвращении из Италии я привезскворца в ту страну, на языке которой он выучил свою мольбу, и когдая рассказал его историю лорду А. — лорд А. выпросил у меняптицу — через неделю лорд А. подарил ее лорду Б. —лорд Б. преподнес ее лорду В. — а камердинер лорда В.продал его камердинеру лорда Г. за шиллинг — лорд Г. подарилего лорду Д. — и так далее — до половины алфавита. —От этих высокопоставленных лиц скворец перешел в нижнюю палату ипрошел через руки стольких же ее членов. — Но так какпоследние все желали войти — а моя птица желала выйти , —то скворец был в Лондоне почти в таком же малом почете, как и вПариже.

Не может быть, чтобы среди моихчитателей нашлось много таких, которые о нем бы не слышали; и еслииным случилось его видать — позволю себе сообщить им, что птицаэта была моя — или же дрянная копия, сделанная в подражание ей.Мне больше нечего сказать о ней, кроме того, что с той поры япоместил бедного скворца на своем гербе в качестве нашлемника. Ипусть гербоведы свернут ему шею, если посмеют.

ОБРАЩЕНИЕ
ВЕРСАЛЬ

Мне было бы неприятно, если бы мойнедруг заглянул мне в Душу, когда я собираюсь просить у кого-нибудьпокровительства; поэтому я обыкновенно стараюсь обходиться без нужнойпомощи, но моя поездка к господину герцогу де Ш*** была вынужденной —будь она добровольной, я бы ее совершил, вероятно, как и другие люди.

Сколько низких планов гнусногообращения сложило по дороге мое раболепное сердце! Я заслуживалБастилии за каждый из них.

Когда же показался Версаль, ябольше ни на что не был способен, как только подбирать слова исочинять фразы, а также придумывать позы и тон голоса, при помощикоторых я мог бы снискать благорасположение господина герцога деШ***. — Это подойдет, — сказал я. —Точь-в-точь так, — возразил я себе, — каккафтан, который сшил бы ему предприимчивый портной, не снявпредварительно мерки. — Дурак! — продолжал я, —взгляни раньше на лицо господина герцога — присмотрись, какойхарактер написан на нем, — обрати внимание, в какую онстанет позу, выслушивая тебя, — подметь все изгибы ивыражения его туловища, рук и ног — а что касается тона голоса— первый звук, слетевший с его губ, подскажет его тебе; наосновании всего этого ты и составишь тут же на месте обращение,которое не может не прийтись по вкусу герцогу — ведь всеприправы будут заимствованы у него же, и, по всей вероятности, он ихохотно проглотит.

— Хорошо, —сказал я, — скорей бы все это миновало. — Опятьты трусишь! Разве люди не равны на всей поверхности земного шара? Аесли они таковы на поле сражения — почему им не быть равнымитакже и с глазу на глаз, в кабинете? Поверь мне, Йорик, когда это нетак, мы действуем предательски по отношению к себе и десять разставим под удар наши вспомогательные силы там, где природа сделаетэто всего раз. Ступай к герцогу де Ш*** с Бастилией во взорах —головой ручаюсь, через полчаса тебя отошлют под конвоем в Париж,

— Я в этом несомневаюсь, — сказал я. — В таком случае,клянусь небом, я явлюсь к герцогу с самым веселым и непринужденнымвидом. —

— Вот и снова ты неправ, — возразил я. — Спокойное сердце, Йорик,не мечется от одной крайности к другой — оно всегда помещаетсяв середине. — Хорошо, хорошо! — воскликнул я,когда кучер завернул в ворота, — мне кажется, я отличносправлюсь, — и к тому времени, когда карета, описав кругпо двору, подкатила к подъезду, я обнаружил на себе такоеблагоприятное действие собственных наставлений, что двинулся полестнице не так, как поднимается по ней жертва правосудия, которойпредстоит расстаться с жизнью на верхней ступеньке, — но ине с тем проворством, с каким я единым духом взлетаю к тебе, Элиза,чтобы обрести жизнь.

Когда я вошел в двери приемной,меня встретил человек, который, может быть, был дворецким, но большепоходил на младшего секретаря, и я услышал от него, что герцог деШ*** занят. — Мне совершенно неизвестны, —сказал я, — формальности для получения аудиенции, так какя здесь человек чужой и, вдобавок, что еще хуже при нынешнемположении вещей, я — англичанин. — Он возразил, чтообстоятельство это не увеличивает затруднений. — Я сделалему легкий поклон и сказал, что у меня важное дело к господинугерцогу. Секретарь посмотрел в сторону лестницы, словно изъявляяготовность позволить мне подняться к кому-то с моим делом. —Но я не хочу вводить вас в заблуждение, — сказал я, —то, что я собираюсь сообщить, не представляет никакой важности длягосподина герцога де Ш***, но чрезвычайно важно для меня. —C’est une autre affaire [74] , —отвечал он. — Для человека учтивого — нисколько, —сказал я. — Но скажите, пожалуйста, милостивый государь, —продолжал я, — когда же иностранец может надеятьсяполучить доступ ? — Не раньше, чем через два часа, —сказал секретарь, взглянув на часы. Количество экипажей во дворе какбудто оправдывало слова секретаря, что мне нечего рассчитывать бытьпринятым скорее, — так как расхаживать взад и вперед поприемной, где я ни с кем не мог перемолвиться словом, было в то времятак же невесело, как находиться в самой Бастилии, то я немедленновернулся к моей карете и велел кучеру везти меня в Cordon Bleu [75] ,ближайшую версальскую гостиницу.

Мне кажется, в этом есть что-тороковое: я редко дохожу до того места, куда я направляюсь.

LE PATISSIER [76]
ВЕРСАЛЬ

Не проехал я и половины улицы, какизменил свое намерение: уж если я в Версале, — подумаля, — то прекрасно могу осмотреть город; вот почему ядернул за шнурок и приказал кучеру прокатить меня по главнымулицам. — Город, я думаю, не велик, — сказаля. — Кучер извинился за то, что меня поправляет, и сказал,что, напротив, Версаль город пышный и что многие первые герцоги,маркизы и графы имеют здесь свои дома. — Я вдруг вспомнилграфа де Б***, о котором так лестно говорил накануне книгопродавец снабережной Конти. — А почему бы мне не зайти, подумал я, кграфу де Б***, который такого высокого мнения об английских книгах иоб англичанах, — и не рассказать ему приключившейся сомной истории? Так я во второй раз переменил намерение. —По правде говоря — в третий, — ведь я собирался вэтот день к мадам де Р*** на улицу Святого Петра и почтительнейшепередал ей через ее fille de chambre, что обязательно ее навещу —но я не в силах управлять обстоятельствами, — они мнойуправляют; вот почему, увидя человека, стоявшего с корзиной на другойстороне улицы, словно он что-то продавал, я велел Ла Флеру подойти кнему и расспросить, где находится дом графа.

Ла Флер вернулся немногопобледневший и сказал, что это кавалер ордена св. Людовика, которыйпродает pates [77] . — Неможет быть, Ла Флер, — сказал я. — Ла Флер также мало мог объяснить это явление, как и я, но упорно стоял на своем:он видел, по его словам, оправленный в золото крест на краснойленточке, продетой в петлицу, а также заглянул в корзину и виделpates, которые продавал кавалер; таким образом, он не мог ошибиться.

Такое крушение в жизни человекапробуждает лучшие чувства, чем любопытство: я не в силах был оторватьот него взор, сидя в карете — чем дольше я на него смотрел, наего крест и на его корзину, тем сильнее внедрялись они в мой мозг, —я вылез из кареты и подошел к нему.

На нем был чистый полотняныйфартук, спускавшийся ниже колен, а также род детского передничка,доходившего до половины груди; повыше передничка, немного спускаясьнад его верхним краем, висел крест. Корзина с маленькими pates былапокрыта белой камчатной салфеткой; другая такая же салфетка быларазостлана на дне корзины; на всем этом лежала печать proprete [78] и опрятности, так что его pates можно было кушать не только изсострадания, но и вследствие аппетитного их вида.

Он никому их не предлагал, нобезмолвно стоял с ними на углу одного дома, поджидая покупателей,которые брали бы их по собственному почину, без его просьбы.

Это был человек лет сорока восьми— с виду солидный и даже, пожалуй, важный. Я не выразилудивления. — Подойдя скорее к корзине, чем к нему, яприподнял салфетку, взял один из его pates — и попросил егообъяснить тронувшее меня явление.

Он сообщил мне в немногих словах,что лучшую часть своей жизни провел на военной службе, где, истративнебольшое родовое имущество, он получил роту, а вместе с ней и крест;но после заключения последнего мира полк его был распущен, и весьофицерский персонал, вместе с персоналом некоторых других полков,остался без всяких средств к существованию; он увидел, что у него нетна свете ни друзей, ни денег — и вообще ничего, —сказал он, — кроме этой вещицы, — говоря это,он показал на свой крест. — Бедный кавалер пробудил во мнежалость, а к концу этой сцены завоевал также мое уважение.

Король, сказал он, щедрейший извсех государей, но его щедрость не может облегчить или вознаградитькаждого; ему не повезло, и он оказался в числе обойденных. У негоесть милая жена, сказал он, которую он любит, она ему печетpatisserie; он не видит, прибавил он, никакого бесчестья в том, чтоохраняет таким образом ее и себя от нужды — если провидение непослало ему ничего лучшего.

Было бы нехорошо отнятьудовольствие у добрых людей, обойдя молчанием то, что случилось сэтим несчастным кавалером ордена св. Людовика месяцев девять спустя.

По-видимому, у него вошло впривычку останавливаться у железных ворот, которые ведут ко дворцу, итак как его крест бросался в глаза многим, то многие обращались кнему с теми же расспросами, что и я. — Он всем рассказывалту же историю, всегда с такой скромностью и так разумно, что онадостигла наконец ушей короля. — Узнав, что кавалер былХрабрым офицером и пользовался уважением всего полка, как человекчестный и безупречный — король положил конец его скромнойторговле, назначив ему пенсию в полторы тысячи ливров в год.

Я рассказал эту историю, чтобыдоставить удовольствие читателю, — так пусть же ондоставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую изпорядка повествования, — обе эти истории бросают свет однана другую — и было бы жалко их разъединять.

ШПАГА
РЕНН

Если государства и империи знаютпериоды упадка, если и для них наступает черед почувствовать, чтотакое нужда и бедность, — так почему же мне не рассказатьо причинах, которые постепенно привели к падению дом д’Е*** вБретани. Маркиз д’Е*** с большим упорством боролся за свое положение;ему очень хотелось сохранить, а также показать свету кое-какиескудные остатки того, чем были его предки, — ихбезрассудства сделали для него это непосильным. Оставалось достаточнодля поддержания скромного существования в тени , —но у него было два мальчика, которые тянулись к свету , ожидаяот него помощи — и он полагал, что они ее заслуживают. Онпопытал свою шпагу — она не могла открыть ему дорогу — восхождение было слишком дорого — простая бережливостьего не окупала — оставалось последнее средство —торговля.

Во всякой другой провинциифранцузского королевства, за исключением Бретани, это значилоподрубить под самый корень деревцо, которое его гордость и любовьжелали бы видеть зацветшим вновь. — Но в бретонскихзаконах существует оговорка на этот счет, и он ею воспользовался;подождав созыва штатов в Ренне, маркиз явился на заседание всопровождении обоих сыновей и, сославшись на один древний законгерцогства, который, хотя к нему и редко обращаются, сказал он,все-таки остается в силе, снял с себя шпагу. — Вот она, —сказал он, — возьмите ее и бережно храните, пока лучшиевремена не позволят мне потребовать ее обратно.

Председатель принял шпагу маркиза— тот остался еще несколько минут, чтобы присмотреть, как ееположат в архив его рода, и удалился.

На другой день маркиз отплыл совсей семьей на Мартинику, и после двадцатилетней удачной торговли,получив вдобавок несколько неожиданных наследств от далеких своихродственников, вернулся на родину, чтобы потребовать обратнодворянское звание и с достоинством нести его.

По счастливой случайности,выпадающей единственно только чувствительному путешественнику, яприбыл в Ренн как раз во время этого торжественного требования; яназываю его торжественным — таким оно было, по крайней мере,для меня.

Маркиз явился в залу суда со всейсвоей семьей: он вел под руку жену, старший его сын вел под рукусестру, а младший находился по другую сторону, возле своей матери —два раза поднес он к лицу платок —

— Стояла мертваятишина. Приблизившись к трибуналу на расстояние шести шагов, онпоручил жену младшему сыну, выступил на три шага перед своей семьей —и потребовал обратно свою шпагу. Шпага была ему возвращена, и, принявее, маркиз почти целиком ее обнажил — перед ним было сияющеелицо друга, от которого он некогда отступился — он внимательноее осмотрел, начиная от эфеса, словно желая удостовериться, что оната самая, — как вдруг, заметив небольшую ржавчину,появившуюся на ней у самого острия, поднес ее к глазам и склонил надней голову — мне сдается, я увидел, как на эту ржавчину упаласлеза. Я не мог ошибиться, судя по тому, что последовало.

"Я найду другой способ ее уничтожить", — сказал он. Сказав это, маркизвложил шпагу в ножны, поклонился ее хранителям — и вышел сженой и дочерью, а оба сына последовали за ним.

О, как я позавидовал его чувствам!

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Я был беспрепятственно допущен кгосподину графу де Б***. Собрание сочинений Шекспира лежало перед нимна столе, и он перелистывал томики. Подойдя к самому столу и взглянувна книги с видом человека, которому они хорошо известны, —я сказал графу, что явился к нему, не будучи никем представлен, таккак рассчитывал встретиться у него с другом, который сделает мне этоодолжение. — То мой соотечественник, великий Шекспир, —сказал я, показывая на его сочинения, — et ayez la bonte,mon cher ami, — прибавил я, обращаясь к духу писателя, —de me faire cet honneur — la [79] —

Этот необычный способрекомендоваться вызвал у графа улыбку; обратив внимание на моюбледность и нездоровый вид, он очень настойчиво попросил меня сесть вкресло; я сел и, чтобы не затруднять хозяина догадками о цели этоговизита, сделанного вне всяких правил, рассказал ему про случай вкнижной лавке и почему случай этот побудил меня обратиться с просьбойпомочь в одном постигшем меня маленьком затруднении именно к нему, ане к кому-нибудь другому во Франции. — В чем же вашезатруднение? Я вас слушаю, — сказал граф. —Тогда я рассказал ему всю историю совершенно так, как я рассказал еечитателю. —

— Хозяин моейгостиницы, — сказал я в заключение, — уверяет,господин граф, что меня непременно отправят в Бастилию, но ясовершенно спокоен, — продолжал я, — потомучто, попав в руки самого цивилизованного народа на свете и не зная засобой никакой вины, — я ведь не пришел высматривать наготуземли этой, — я почти не думал о том, что нахожусь в егополной власти. — Французам не пристало, господин граф, —сказал я, — проявлять свою храбрость на инвалидах.

Яркий румянец выступил на щекахграфа де Б***, когда я это сказал. — Ne craignez rien —не бойтесь, — сказал он. — Право же, я небоюсь, — повторил я. — Кроме того, —продолжал я шутливо, — я проделал весь путь от Лондона доПарижа смеясь, и думаю, что господин герцог де Шуазель не такой врагвеселья, чтобы отослать меня назад плачущим от причиненных мнеогорчений.

— Моя покорнейшаяпросьба к вам, господин граф де Б*** (при этом я низко емупоклонился), похлопотать перед ним, чтобы он этого не делал.

Граф слушал меня с большимдобродушием, иначе я не сказал бы и половины мною сказанного —и раз или два произнес — C’est bien dit [80] . —На этом я покончил со своим делом — и решил больше к нему невозвращаться.

Граф направлял разговор; мытолковали о безразличных вещах — о книгах и политике, о людях —а потом о женщинах. — Бог да благословит их всех! —произнес я, после того как мы долго о них говорили, — нетчеловека на земле, который бы так любил их, как я: несмотря на все ихслабости, мною подмеченные, и множество прочитанных мною сатир наних, я все-таки их люблю, будучи твердо убежден, что мужчина, нечувствующий расположения ко всему их полу, никогда не способен какследует полюбить одну из них.

— Eh bien! Monsieurl’Anglais, — весело сказал граф. — Вы не пришливысматривать наготу земли нашей — я вам верю — ni encore [81] , смею сказать, наготу наших женщин. — Но разрешите мне высказать предположение —если, par hazard [82] , онапопадется вам на пути, разве вид ее не тронет ваших чувств?

Во мне есть что-то, в силу чего яне выношу ни малейшего намека на непристойность: увлеченный веселойболтовней, я не раз пробовал побороть себя и путем крайнегонапряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей —самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из нихв отдельности даже за райское блаженство.

— Извините меня,господин граф, — сказал я, — что касаетсянаготы земли вашей, то если бы мне довелось ее увидеть, я взглянул бына нее со слезами на глазах, — а в отношении наготы вашихженщин (я покраснел от самой мысли о ней, вызванной во мне графом) ядержусь евангельских взглядов и полон такого сочувствия ко всему слабому у них, что охотно прикрыл бы ее одеждой, если бытолько умел ее накинуть. — Но я бы очень желал, —продолжал я, — высмотреть наготу их сердец и сквозьразнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в нихесть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце— ради чего я и приехал.

— По этой причине,господин граф, — продолжал я, — я не видел ниПале-Рояля — ни Люксембурга — ни фасада Лувра — ине пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мырасполагаем. — Я смотрю на каждую красавицу, как на храм,и я вошел бы в него и стал бы любоваться развешанными в неморигинальными рисунками и беглыми набросками охотнее, чем даже«Преображением» Рафаэля.

— Жажда этихоткровений, — продолжал я, — столь же жгучая,как та, что горит в груди знатока живописи, привела меня из моейродной страны во Францию, а из Франции поведет меня по Италии. —Это скромное путешествие сердца в поисках Природы и техприязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить другдруга — а также мир — больше, чем мы любим теперь.

Граф сказал мне в ответ на этоочень много любезностей и весьма учтиво прибавил, как много он обязанШекспиру за то, что он познакомил меня с ним. — Apropos, — сказал он, — Шекспир полон великихвещей, но он позабыл об одной маленькой формальности — неназвал вашего имени — так что вам придется сделать это самому.

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Для меня нет ничегозатруднительнее в жизни, чем сообщить кому-нибудь, кто я такой, —ибо вряд ли найдется человек, о котором я не мог бы дать болееобстоятельные сведения, чем о себе; часто мне хотелось уметьотрекомендоваться всего одним словом — и конец. И вот первыйраз в жизни представился мне случай осуществить это с некоторымуспехом — на столе лежал Шекспир — вспомнив, что он обомне говорит в своих произведениях, я взял «Гамлета»,раскрыл его на сцене с могильщиками в пятом действии, ткнул пальцем вслово Йорик и, не отнимая пальца, протянул книгу графу сословами — Me voici! [83]

Выпала ли у графа мысль о черепебедного Йорика благодаря присутствию черепа вашего покорного слугиили каким-то волшебством он перенесся через семьсот или восемьсотлет, это здесь не имеет значения — несомненно, что французылегче схватывают, чем соображают — я ничему на свете неудивляюсь, а этому меньше всего; ведь даже один из глав нашей церкви,к прямоте и отеческим чувствам которого я питаю высочайшее почтение,впал при таких же обстоятельствах в такую же ошибку. — Длянего невыносима, — сказал он, — самая мысльзаглянуть в проповеди, написанные шутом датского короля. —Хорошо, ваше преосвященство, — сказал я, — ноесть два Йорика. Йорик, о котором думает ваше преосвященство, умер ибыл похоронен восемьсот лет тому назад; он преуспевал при двореГорвендиллуса; другой Йорик — это я, не преуспевавший, вашепреосвященство, ни при каком дворе. — Он покачалголовой. — Боже мой, — сказал я, —вы с таким же правом могли бы смешать Александра Великого сАлександром-медником, ваше преосвященство. — Это одно и тоже, — возразил он —

— Если бы Александр,царь македонский, мог перевести ваше преосвященство в другуюепархию, — сказал я, — ваше преосвященство, яуверен, этого не сказали бы.

Бедный граф де Б*** впал в ту же ошибку —

— Et, Monsieur, est-ilYorick? [84] — воскликнулграф. — Je le suis, — отвечал я. —Vous? — Moi — moi qui a l’honneur de vous parler,Monsieur le Comte. — Mon Dieu! — проговорил он,обнимая меня. — Vous etes Yorick! [85]

С этими словами граф сунулШекспира в карман и оставил меня одного в своей комнате.

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Я не мог понять, почему граф деБ*** так внезапно вышел из комнаты, как не мог понять, почему онсунул в карман Шекспира. — Тайны , которые должныразъясниться сами, не стоят того, чтобы терять время на их разгадк у;лучше было почитать Шекспира; я взял "Много шуму изничего&quot ; и мгновенно перенесся с кресла , в котором ясидел, на остров Сицилию, в Мессину, и так увлекся доном Педро,Бенедиктом и Беатриче, что перестал думать о Версале, о графе и опаспорте;

Милая податливость человеческогодуха, который способен вдруг погрузиться в мир иллюзий, скрашивающихтяжелые минуты ожидания и горя! — Давно-давно ужезавершили бы вы счет дней моих, не проводи я большую их часть в этомволшебном краю. Когда путь мой бывает слишком тяжел для моих ног илислишком крут для моих сил, я сворачиваю на какую-нибудь гладкуюбархатную тропинку, которую фантазия усыпала розовыми бутонаминаслаждений, и, прогулявшись по ней, возвращаюсь назад, окрепший ипосвежевший. — Когда скорби тяжко гнетут меня и нет от нихубежища в этом мире, тогда я избираю новый путь — я оставляюмир, — и, обладая более ясным представлением о Елисейскихполях, чем о небе, я силой прокладываю себе дорогу туда, подобно Энею— я вижу, как он встречает задумчивую тень покинутой им Дидоныи желает ее признать, — вижу, как оскорбленный дух качаетголовой и молча отворачивается от виновника своих бедствий и своегобесчестья, — собственные мои чувства растворяются в еечувствах и в том сострадании, которое вызывали обыкновенно во мне еегорести, когда я сидел на школьной скамье.

Поистине это не значит витать вцарстве пустых теней — и не попусту доставляет себе человек этобеспокойство — чаще пустыми бывают его попытки доверитьуспокоение своих волнений одному только разуму. — Смеломогу сказать про себя: никогда я не был в состоянии так решительноподавить дурное чувство в моем сердце иначе, как призвав поскорее напомощь другое, доброе и нежное чувство, чтобы сразить врага в его жевладениях.

Когда я дочитал до конца третьегодействия, вошел граф де Б*** с моим паспортом в руке. —Господин герцог де Ш***, — сказал граф, — такойже прекрасный пророк, смею вас уверить, как и государственныйдеятель. — Un homme qui rit, — сказал герцог, —ne sera jamais dangereux [86] . —Будь это не для королевского шута, а для кого-нибудь другого, —прибавил граф, — я не мог бы раздобыть его в течение двухчасов. — Pardonnez-moi, Monsieur le Comte [87] , —сказал я, — я не королевский шут. — Но ведь выЙорик? — Да. — Et vous plaisantez? [88] — Я ответил, что действительно люблю шутить, но мне за это неплатят — я это делаю всецело за собственный счет.

— У нас нет придворныхшутов, господин граф, — сказал я, — последнийбыл в распутное царствование Карла Второго — ас тех пор нравынаши постепенно настолько очистились, что наш двор в настоящее времяпереполнен патриотами, которые ничего не желают, как толькопреуспеяния и богатства своей страны — и наши дамы все такцеломудренны, так безупречны, так добры, так набожны — шуту тамрешительно нечего вышучивать —

— Voila un persiflage! [89] — воскликнул граф.

ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ

Так как паспорт предлагал всемнаместникам, губернаторам и комендантам городов, генералам армий,судьям и судебным чиновникам разрешать свободный проезд вместе сбагажом господину Йорику, королевскому шуту, — то,признаюсь, торжество мое по случаю получения паспорта было немалоомрачено ролью, которая мне в нем приписывалась. — Но насвете ничего нет незамутненного; некоторые солиднейшие наши богословырешаются даже утверждать, что само наслаждение сопровождается вздохом— и что величайшее из им известных кончается обыкновенно содроганием почти болезненным.

Помнится, ученый и важныйБеворискиус в своем комментарии к поколениям от Адама оченьнатурально обрывает на половине одно свое примечание, чтобы поведатьмиру о паре воробьев, расположившихся на наружном выступе окна,которые все время мешали ему писать и наконец совершенно оторвали егоот генеалогии.

— Странно! —пишет Беворискиус. — Однако факты достоверны, потому чтоиз любопытства я отмечал их один за другим штрихами пера — закороткое время, в течение которого я успел бы закончить вторуюполовину этого примечания, воробей-самец ровно двадцать три споловиной раза прерывал меня повторением своих ласк.

Как милостиво все-таки небо, —добавляет Беворискиус, — к своим созданиям!

Злосчастный Йорик! Степеннейший изтвоих собратьев способен был написать для широкой публики слова,которые заливают твое лицо румянцем, когда ты только переписываешь ихнаедине в своем кабинете.

Но это не относится к моимпутешествиям. — И потому я дважды — дважды прошуизвинить меня за это отступление.

ХАРАКТЕР
ВЕРСАЛЬ

— Как вы находитефранцузов? — спросил граф де Б***, вручив мне паспорт.

Читатель легко догадается, чтопосле столь убедительного доказательства учтивости мне не составилотруда ответить комплиментом на этот вопрос.

— Mais passe, pour cela [90] . — Скажитеоткровенно, — настаивал он, — нашли вы уфранцузов всю ту вежливость, которую весь мир так предупредительнонам приписывает? — Я нашел всевозможные ееподтверждения, — отвечал я. — Vraiment, —сказал граф, — les Francais sont polis [91] . —Даже слишком, — отвечал я.

Граф обратил внимание на слово слишком и стал утверждать, что я не высказываю всего, чтодумаю. Долго я всячески оправдывался — он настаивал, что у меняесть какая-то задняя мысль, и требовал высказаться откровенно.

— Я думаю, господинграф, — сказал я, — что человек, подобномузыкальному инструменту, имеет известный диапазон и что егообщественные и иные занятия нуждаются поочередно в каждойтональности, так что, если вы возьмете слишком высокую или слишкомнизкую ноту, в верхнем или в нижнем регистре непременно обнаружитсяпробел, и гармония будет нарушена. — Граф де Б*** ничегоне понимал в музыке и потому попросил меня объяснить мою мыслькак-нибудь иначе. — Перед образованной нацией, мой милыйграф, — сказал я, — каждый чувствует себядолжником; кроме того, учтивость сама по себе, подобно прекрасномуполу, заключает столько прелести, что язык не повернется сказать,будто она может причинить зло. А все-таки я думаю, что существуетизвестный предел совершенства, достижимый для человека, взятого вцелом, — переступая этот предел, он, скорее, размениваетсвои достоинства, чем приобретает их. Не смею судить, насколько этоприложимо к французам в той области, о которой мы говорим, —но если бы нам, англичанам, удалось когда-нибудь при помощипостепенной шлифовки приобрести тот лоск, которым отличаютсяфранцузы, то хотя бы даже мы не утратили при этом politesse du coeur [92] , располагающей людей больше кчеловеколюбивым, чем к вежливым поступкам, — мы непременнопотеряли бы присущее нам разнообразие и самобытность характеров,которые отличают нас не только друг от друга, но и от всех прочихнародов.

У меня в кармане было несколькошилллингов времен короля Вильгельма, гладких, как стекляшки;предвидя, что они мне пригодятся для иллюстрации моей гипотезы, явзял их в руку, когда дошел до этого места —

— Взгляните, господинграф, — сказал я, вставая и раскладывая их перед ним настоле, — семьдесят лет ударялись они друг о друга иподвергались взаимному трению в карманах разных людей, отчегосделались настолько похожими между собой, что вы с трудом можетеотличить один шиллинг от другого.

Подобно старинным медалям, которыехранились бережнее и проходили через небольшое число рук, англичанесохраняют первоначальные резкие черты, приданные им тонкой рукойприроды — они не так приятны на ощупь — но зато надписьтак явственна, что вы с первого же взгляда узнаете, чье изображение ичье имя они носят. — Однако французы, господин граф, —прибавил я (желая смягчить свои слова), — обладают такиммножеством достоинств, что могут отлично обойтись без этого, —они самый верный, самый храбрый, самый великодушный, самый остроумныйи самый добродушный народ под небесами. Если у них есть недостаток,так только тот, что они — слишком серьезны .

— Mon Dieu! —воскликнул граф, вскакивая со стула.

— Mais vous plaisantez [93] , — сказал он,исправляя свое восклицание. — Я положил руку на грудь и ссамым искренним и серьезным видом заверил его, что таково мое твердоеубеждение.

Граф выразил крайнее сожаление,что не может остаться и выслушать мои доводы, так как должен сиюминуту ехать обедать к герцогу де Ш***.

— Но если вам не оченьдалеко приехать в Версаль откушать со мной тарелку супу, то прошу васперед отъездом из Франции доставить мне удовольствие послушать, каквы будете брать назад ваше мнение — или как вы его будетезащищать. — Но если вы собираетесь его защищать, господинангличанин, — сказал он, — вам придется пуститьв ход все свои силы, потому что весь мир против вас. — Яобещал графу принять его приглашение пообедать с ним до отъезда вИталию — и откланялся.

ИСКУШЕНИЕ
ПАРИЖ

Когда я сошел с кареты у подъездагостиницы, швейцар доложил, что сию минуту меня спрашивала молодаяженщина с картонкой. Не знаю, — сказал швейцар, —ушла она уже или нет. — Я взял у него ключ от своейкомнаты и поднялся наверх; не доходя десяти ступенек до площадкиперед моей дверью, я встретился с посетительницей, котораянеторопливо спускалась по лестнице.

То была хорошенькая fille dechambre, с которой я прошелся по набережной Конти: мадам де Р***послала ее с какимито поручениями к marchande des modes [94] в двух-трех шагах от гостиницы Модена; так как я не явился к ней свизитом, то она велела девушке узнать, не уехал ли я из Парижа, иесли уехал, то не оставил ли адресованного ей письма.

Хорошенькая fille de chambreнаходилась совсем близко от моей двери, а потому вернулась назад изашла со мной в мою комнату подождать две-три минуты, пока я напишунесколько слов.

Был прекрасный тихий вечер в самомконце мая — малиновые занавески на окне (того же самого цвета,что и полог у кровати) были плотно задернуты — солнце садилосьи бросало сквозь них отблеск такого теплого тона на лицо хорошенькойfille de chambre — мне показалось, будто она краснеет —мысль об этом бросила меня самого в краску — мы были совершенноодни, и это обстоятельство навело на мои щеки второй румянец прежде,чем с них успел сойти первый.

Бывает такой приятный полупреступный румянец, в котором повинна больше кровь, чем помыслы, —она бурно приливает из сердца, а добродетель спешит за ней вдогонку —не с тем, чтобы ее отогнать, а чтобы придать ощущению большуюсладость для нервов — она с ней сочетается. —

Но я не буду на этомостанавливаться. — Сначала я почувствовал в себе нечто невполне созвучное с уроком добродетели, который я ей преподалнакануне, — пять минут искал я листка бумаги — язнал, что у меня нет ни одного. — Я взял перо — иснова положил его — рука моя дрожала — бес сидел во мне.

Я знаю не хуже других, что, еслиэтому противнику дать отпор, он от нас убежит — однако я редкодаю ему отпор из страха, что, одолев его, я все-таки могу в схваткепострадать — поэтому ради безопасности я отказываюсь отторжества над ним, и вместо того чтобы думать об обращении его вбегство, обыкновенно убегаю сам.

Хорошенькая fille de chambreподошла к самому столу, на котором я искал бумагу, —сначала подняла брошенное мной перо, а потом предложила подержать мнечернильницу: она это сделала так мило, что я уже собирался принятьперо — но не посмел. — Мне не на чем писать,душенька, — сказал я. — Напишите, —сказала она простодушно, — на чем-нибудь —

Я чуть было не воскликнул: так янапишу, красотка, на твоих губах! —

Если я это сделаю, —сказал я, — я погиб. — Вот почему я взял ее заруку и повел к дверям, попросив не забывать преподанного ей урока. —Она сказала, что, конечно, не забудет — и, произнеся эти словас некоторым возбуждением, обернулась и протянула мне обе свои руки,сложенные вместе, — в таком положении невозможно было непожать их — я хотел их выпустить: все время, пока я их держал,я мысленно упрекал себя за это — и все-таки продолжалдержать. — Через две минуты я обнаружил, что долженповторить всю борьбу сначала — при этой мысли я почувствовалдрожь в ногах и во всем теле.

Кровать находилась в полутораярдах от того места, где мы стояли, — я все еще держал ееза руки — как это вышло, не могу понять, только я не просил ее— и не тащил — и не думал о кровати — но вышло так,что мы оба сели на кровать.

— Сейчас я вампокажу, — сказала хорошенькая fille de chambre, —кошелек, который я сшила сегодня, чтобы хранить в нем вашу крону. —С этими словами она засунула руку в свой правый карман, ближайший комне, и несколько мгновений шарила в нем — потом в левый. —«Она его потеряла». — Никогда ожидание неказалось мне столь мало тягостным — наконец кошелек нашелся вее правом кармане — она его вынула; он был из зеленой тафты,подбитой кусочком белого стеганого атласа, и в нем могла поместитьсятолько эта крона — она дала его мне подержать — такойхорошенький кошелек; я держал его десять минут, положив руку ей наколени — поглядывая то на кошелек, то немного вбок от него.

На складках моего жабораспустилось несколько стежков — хорошенькая fille de chambre,ни слова не говоря, достала свою рабочую шкатулочку, продела нитку втоненькую иголку и привела жабо в порядок. — Я предвидел,что ее усердие помрачит блеск этого дня; когда она во время шитьянесколько раз молча провела рукой у самой моей шеи, я почувствовал,что лавры, которыми я мысленно увил главу мою, готовы с неесвалиться.

Во время ходьбы у нее распустилсяремешок, так что пряжка от башмака едва держалась. —Глядите, — сказала fille de chambre, поднимая ногу. —Мне, конечно, ничего не оставалось, как в знак признательностиприкрепить ей пряжку и вдеть ремешок — после этого я поднял еедругую ногу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке, — носделал это слишком внезапно — хорошенькая fille de chambre немогла удержать равновесие — и тогда — —

ПОБЕДА

Да — и тогда — Вы, чьимертвенно холодные головы и тепловатые сердца способны побеждатьлогическими доводами или маскировать ваши страсти, скажите мне, какойгрех в том, что они обуревают человека? Или как дух его можетотвечать перед Отцом духов только за то, что действовал под ихвлиянием? Если Природа так соткала свой покров благости, что местамив нем попадаются нити любви и желания, — следует лиразрывать всю ткань для того, чтобы их выдернуть? — Бичуйтаких стоиков, великий Правитель природы! — сказал я просебя. — Куда бы ни закинуло меня твое провидение дляиспытания моей добродетели — какой бы я ни подвергся опасности— каково бы ни было мое положение — дай мне изведать вовсей их полноте чувства, которые из него возникают и которые мнеприсущи, поскольку я человек, — если я буду владеть имидолжным образом, я спокойно доверю решение твоему правосудию; ибо тысоздал нас, а не сами мы себя создали. Окончив это обращение, яподнял хорошенькую fille de chambre за руку и вывел ее из комнаты —она остановилась возле меня, когда я запирал дверь и прятал ключ вкарман — и тогда — так как победа была решительная —только тогда я прижался губами к ее щеке и, снова взяв ее за руку,благополучно проводил до ворот гостиницы.

ТАЙНА
ПАРИЖ

Кому ведомо человеческое сердце,тот поймет, что мне невозможно было сразу вернуться в свою комнату —это было все равно что по окончании музыкальной пьесы, взволновавшейвсе наши чувства, перейти вдруг от мажорного созвучия в минорнуютерцию. — Вот почему, выпустив руку fille de chambre, янекоторое время стоял у ворот гостиницы, разглядывая каждогопрохожего и строя о нем догадки, пока внимание мое не было привлеченоодиноким субъектом, спутавшим все мои предположения о нем.

То был высокий мужчина сфилософским, серьезным и жгучим взглядом, который неторопливорасхаживал взад и вперед по улице, делая шагов по шестидесяти в ту ив другую сторону от ворот гостиницы — ему на вид было годапятьдесят два — он держал под мышкой тоненькую тросточку —одет был в темный, тускло-коричневый кафтан, жилет и штаны, виднопослужившие ему не мало лет — хотя они были еще чистые, и навсей его внешности лежала печать бережливой proprete. По тому, как онснимал шляпу — по той позе, в какую он становился, обращаясь комногим прохожим на улице, я понял, что он просит милостыню; поэтому ядостал из кармана и держал наготове несколько су, чтобы подать ему,если бы он обратился ко мне. Но он прошел мимо, ничего у меня непопросив, — а между тем, не сделав и пяти шагов дальше,обратился за подаянием к одной скромного вида женщине — хотяскорее мог рассчитывать получить у меня. — Не успел онотойти от этой женщины, как уже снял шляпу перед другой,направлявшейся в ту же сторону. — Навстречу ему медленнопрошел почтенного вида пожилой господин — за ним молодой щеголь— он пропустил их обоих, ничего у них не попросив. Я простоял,наблюдая за ним, с полчаса, и за это время он раз двенадцать прошелвзад и вперед, неизменно придерживаясь одного н того же плана.

В поведении его были две большиестранности, заставившие меня поломать голову, хотя и без всякогоуспеха, — первая: почему этот человек рассказывал своюисторию только прекрасному полу, — и вторая: чтоэто была за история и что за красноречие пускал он при этом в ход,которое смягчало сердца женщин и которое, он знал, бесполезнопробовать на мужчинах?

Были еще два обстоятельства,запутавшие эту тайну, — первое: каждой женщине он говорилсвои таинственные слова на ухо и с таким видом, точно он сообщалсекрет, а не просил подаяния, — и второе: он не зналнеудачи — каждая женщина, которую он останавливал, непременнодоставала кошелек и без колебаний подавала ему что-нибудь.

Я никак не мог придуматьудовлетворительное объяснение этому явлению.

Мне задана была загадка, надразрешением которой можно было скоротать остаток вечера, и с расчетомна это я поднялся наверх в свою комнату.

ДЕЛО СОВЕСТИ
ПАРИЖ

Почти по пятам за мной поднялсяхозяин гостиницы, вошедший ко мне в комнату сказать, чтобы я искалсебе другое помещение. — Как так, мой друг? —спросил я. — Он отвечал, что я сегодня вечером провел двачаса, запершись в своей спальне с молодой женщиной, а это противправил его дома. — Прекрасно, — сказал я, —тогда зачем же нам ссориться — ведь девушке от этого не сталохуже — и мне не стало хуже — и вы останетесь точно таким,как я вас нашел. — Этого достаточно, сказал он, чтобыпогубить репутацию его гостиницы. — Voyezvous, Monsieur [95] , — сказал он,показывая на конец кровати, где мы сидели. — Признаться,это было нечто похожее на улику; но так как гордость не позволила мневходить в подробности случившегося, то я посоветовал хозяину спокойнолечь спать, как я сам решил это сделать, а завтра утром я заплачу емувсе, что следует.

— Я бы ничего не имелпротив, Monsieur, — сказал он, — даже если бы увас побывало двадцать девушек. — Это на два десяткабольше, — возразил я, прервав его, — чем якогда-нибудь рассчитывал. — При условии, —продолжал он, — чтобы вы их принимали только утром. —Разве в Париже различное время дня делает и грех различным? —Оно делает различным скандал, — сказал он. —Мне очень нравятся четкие разграничения, и не могу сказать, чтобы ябыл так уж выведен из себя этим человеком. — Я согласен, —снова взял слово хозяин гостиницы, — что в Парижеиностранцу должна быть предоставлена возможность купить себе кружево,шелковые чулки, рукавчики et tout cela [96] — и ничего нет худого, если к нему зайдет женщина скартонкой. — Да, это верно, — сказал я, —у нее была картонка, но я в нее даже не заглянул. —Значит, Monsieur, — сказал он, — ничего некупил. — Решительно ничего, — отвечал я. —Так я, — сказал он, — мог бы вампорекомендовать одну, которая обошлась бы с вами en conscience [97] . — Я должен увидетьее сегодня же, — сказал я. — Хозяин отвесил мненизкий поклон и спустился вниз.

Вот когда я буду торжествовать надэтим maitre d’hotelem! — воскликнул я. — Апотом что? — Потом покажу, что мне известно, какая у негогрязная душа. — А что йотом? Что потом! — Ячуть было не сказал, что делаю это ради других. — У меняне осталось ни одного подходящего ответа — в замысле моем былобольше желчи, чем убеждения, и он мне опротивел прежде, чем яприступил к его осуществлению.

Через несколько минут ко мне вошлагризетка с картонкой кружев. — Все равно ничего некуплю, — сказал я про себя.

Гризетка хотела мне показать все —угодить мне было трудно: девушка делала вид, будто этого не замечает;она открыла свой маленький склад и выложила передо мной одно задругим все свои кружева — разворачивала каждую штуку и снова еесворачивала с ангельским терпением — я мог купить — могне купить — она готова была отдать мне все по цене, какую я самназначу — бедняжке, видно, очень хотелось заработать несколькогрошей; она изо всех сил старалась меня задобрить, не столькоприбегая к притворству, сколько действуя, я это чувствовал, простотойи лаской.

Если в человеке нет некоторой дозынеподдельного легковерия, тем хуже для него — сердце моесмягчилось, и я отказался от второго решения так же спокойно, как иот первого. — С какой стати буду я карать одного запреступление другого? Если ты платишь дань этому тирану-хозяину, —подумал я, посмотрев ей в лицо, — тем тяжелей достаетсятебе твой хлеб.

Если бы даже в кошельке у менябыло не больше четырех луидоров, все-таки я бы не мог решиться встатьи указать ей на дверь, не истратив сначала трех из них на парурукавчиков.

— Ей придется разделитьсвой доход с хозяином гостиницы — что за беда — в такомслучае, я только заплатил, как многие бедняки платили до меня,за поступок, которого не мог совершить, о котором не мог дажепомыслить.

ЗАГАДКА
ПАРИЖ

Явившись прислуживать за ужином,Ла Флер передал мне сожаление хозяина гостиницы о том, что оноскорбил меня, предложив искать другое помещение.

Человек, знающий цену спокойногоночного сна, не ляжет в постель со злобой в сердце, если он можетпримириться со своим противником. — Вот почему я велел ЛаФлеру передать хозяину гостиницы, что и я, с своей стороны, сожалею,что дал ему повод к неудовольствию, — вы можете дажесказать ему, Ла Флер, — добавил я, — что, еслиэта молодая женщина снова зайдет ко мне, я ее не приму.

Я приносил эту жертву не радихозяина, а ради собственного спокойствия, потому что, с таким трудомизбежав беды, решил больше не подвергать себя опасностям, а покинутьПариж, по возможности сохранив нетронутыми все добродетели, скоторыми я сюда приехал.

— C’est deroger anoblesse, Monsieur [98] , —сказал Ла Флер, кланяясь мне чуть не до земли. — Etencore, — продолжал он, — Monsieur, может быть,переменит свое мнение — и если (par hazard) он вздумаетразвлечься. — Я не нахожу в этом развлечения, —сказал я, прерывая его.

— Mon Dieu! —произнес Ла Флер — и удалился.

Через час он пришел уложить меня впостель и был услужливее, чем обыкновенно — что-то просилосьему на язык, он хотел что-то сказать мне или о чем-то меня спросить,но не решался. Я не мог понять, что его так заботит, да, по правдеговоря, не очень и старался это разгадать, потому что занят былдругой, гораздо более интересовавшей меня загадкой, которуюпредставлял человек, просивший милостыню у подъезда гостиницы —я бы дал что угодно, чтобы доискаться, в чем здесь дело; и вовсе неиз любопытства — любопытство, в общем, такой низменный поводисследования, что за удовлетворение его я не заплатил бы и двух су —секрет же, думал я, так быстро и так верно смягчающий сердце каждойженщины, к которой вы подходите, по меньшей мере равноцененфилософскому камню: владей я обеими Индиями, я бы охотно отдал однуиз них, чтобы получить его в свое распоряжение.

Почти всю ночь мозги мои трудилисьнад разрешением этой загадки, но безрезультатно; когда я проснулсяутром, то почувствовал, что дух мой так же встревожен снами ,как некогда ими встревожен был дух царя Вавилонского; и я безколебания готов утверждать, что все парижские мудрецы пришли бы втакое же замешательство при попытке их истолковать, как и мудрецыхалдейские.

LE DIMANCHE [99]
ПАРИЖ

Было воскресенье, и когда Ла Флерявился утром с кофеем и круглой булочкой с маслом, он был такразнаряжен, что я едва его узнал.

Я обещал в Монтрее подарить ему поприезде в Париж новую шляпу с серебряной пуговицей и серебрянымпозументом и четыре луидора pour s’adoniser [100] ,и бедняга Ла Флер, надо отдать ему справедливость, сделал на нихчудеса.

Он купил блестящий, чистый,хорошей сохранности ярко-красный кафтан и такого же цвета штаны. —Он даже на крону не изношен, — сказал он, — яготов был послать его к черту за эти слова. — Костюм егоимел такой свежий вид, что хотя я и знал, что это не так, а все-такипредпочитал тешиться мыслью, будто я купил его для своего слугиновым, только бы не слушать о его происхождении с Rue de Friperie [101] .

Но в Париже тонкость эта непричиняет большого огорчения.

Сверх того, слуга мой купилкрасивый голубой атласный жилет, довольно замысловато вышитый —он, правда, сильнее потерпел от долгой службы, но был тщательновычищен — золото было подновлено, и в целом он имел скорееэффектный вид, — а так как его голубой цвет был не яркий,то он отлично подходил к кафтану и штанам. Ла Флер, вдобавок выкроилиз этих денег новый кошелек для волос и черный шелковый бант к нему,а также выторговал у fripier [102] пару золотых подвязок для штанов у колен. — Он купилмуслиновые рукавчики, bien brodees [103] за четыре ливра из собственных денег — да за пять ливров парубелых шелковых чулок — и в довершение всего природа наделилаего приятной наружностью, не взяв с него за это ни одного су.

В этом наряде он вошел ко мне вкомнату, причесанный на загляденье, с красивым букетом на груди —словом, все на нем имело праздничный вид, сразу напомнивший мне отом, что было воскресенье, — и, сопоставив одно с другим,я мигом сообразил, что милость, о которой он хотел попросить менянакануне вечером, заключалась в разрешении ему провести день так, какего всякий проводит в Париже. Только что сделал я это предположение,как Ла Флер с бесконечной скромностью, но с полным доверием вовзгляде, как если бы возможность отказа была исключена, попросил меняотпустить его на этот день pour faire le galant vis-a-vis de samaitresse [104] .

Как раз это самое собиралсясделать и я vis-a-vis мадам де Р*** — нарочно для этого яудержал нанятую карету, и тщеславие мое не было бы оскорблено, еслибы на запятках ее стоял такой нарядный слуга, как Ла Флер; никогдаеще не было мне так трудно обойтись без него.

Но в подобных затруднительныхслучаях надо не умствовать, а прислушиваться к тому, что говорит чувство — сыновья и дочери услужения, заключая с намидоговор, расстаются со своей свободой, а не с требованиями своейприроды; у них есть плоть и кровь, и в доме неволи им так же присущималенькие суетные желания, как и тем, кто задает им работу, —конечно, за свое самоотречение они назначают цену — и ихожидания так неумеренны, что я часто с удовольствием их быразочаровал, если бы их положение не давало мне на это слишкомбольших прав.

Смотри ! —Смотри, — я твой слуг а — это сразу отнимает уменя все права господина .

— Можешь идти, ЛаФлер, — сказал я.

— Как же ты успел, ЛаФлер, — сказал я, — за такой короткий срокобзавестись в Париже возлюбленной? — Ла Флер положил рукуна грудь и сказал, что это petite demoiselle в доме графа де Б***. —Ла Флер обладал сердцем, созданным для общества, и, сказать правду,так же редко упускал случай, как и его господин, — словом,так или иначе, а как — господь ведает — он завязалзнакомство с demoiselle на площадке лестницы в то время, как я занятбыл своим паспортом; и если этого времени мне было достаточно, чтобырасположить графа в свою пользу, то и Ла Флеру удалось в этот же срокрасположить к себе девушку. — Граф со всеми своимидомочадцами, очевидно, собирался на этот день в Париж, и Ла Флерусловился с девушкой и еще двумя или тремя слугами графа погулять по бульварам .

Счастливый народ! Ведь он живет вуверенности, что, по крайней мере, раз в неделю может отрешиться отвсех своих" забот; может танцевать, петь и веселиться, скинувбремя горестей, которое так угнетает дух других наций.

ОТРЫВОК
ПАРИЖ

Ла Флер оставил мне одну вещь,которая развлекла меня в тот день больше, чем я ожидал и чем моглоприйти в голову ему или мне.

Он принес мне небольшой кусокмасла на листке смородины; и так как утро было теплое, то он выпросиллист макулатуры и положил его между листком смородины и своейладонью. — Бумага эта вполне могла служить тарелкой, ипотому я велел поставить масло на стол в том виде, как он его принес;приняв решение провести весь день дома, я приказал ему сходить кtraiteur’y [105] и заказать дляменя обед, объявив, что завтракать я буду один.

Съев масло, я выбросил листоксмородины за окно и собирался поступить таким же образом с листоммакулатуры — но остановился, пожелав сначала прочитать строчкунаписанного на ней, от первой строчки меня потянуло к другой и ктретьей — я рассудил, что лист этот достоин лучшей участи,закрыл окно, придвинул стул к бумаге и сел читать.

Текст был на старофранцузскомязыке времен Рабле и, насколько я понимаю, мог быть написан им самим— вдобавок готические буквы от сырости и давности настольковыцвели и стерлись, что мне стоило огромного труда разобрать хотьчто-нибудь. — Я бросил бумагу и написал письмо Евгению —потом взял ее опять и снова принялся истощать над ней свое терпение —а потом, чтобы дать ему отдых, написал письмо Элизе. —Бумага по-прежнему занимала меня, и трудность разобрать текст толькоувеличивала желание это сделать.

Пообедав и прояснив свой умбутылкой бургундского, я снова засел за чтение — и после двухили трех часов сосредоточенной работы, потребовавшей от меня почтитакого же глубокого внимания, какое Грутер или Яков Спон уделяликогда-нибудь непонятной надписи, мне показалось, будто я добрался досмысла прочитанного; а чтобы в этом окончательно удостовериться, ярешил перевести старофранцузский текст на английский язык ипосмотреть, что получится. Я принялся за работу не спеша, как ничемне занятый человек: писал фразу — потом прохаживался по комнате— потом подходил к окну и смотрел, что на свете делается; такимобразом, я кончил свою работу только в девять часов вечера —тогда я прочитал все сначала, и получилось следующее:

ОТРЫВОК
ПАРИЖ

Когда жена нотариуса слишкомгорячо заспорила с нотариусом относительно этого пункта — яхотел бы, — сказал нотариус (бросая наземь пергамент), —чтобы здесь был еще один нотариус только для того, чтобы записать изасвидетельствовать все это —

— А что бы вы делалипотом, мосье? — сказала она, поспешно вставая, —жена нотариуса была женщина немного вспыльчивая, и нотариус почелблагоразумным избежать бури при помощи мягкого ответа. — Ябы пошел, — отвечал он, — спать. —Можете пойти хоть к черту, — отвечала жена нотариуса.

Случилось, что у них в доме былатолько одна кровать (две другие комнаты, как это принято в Париже, небыли обставлены), и нотариус, не чувствуя никакого желания лечь водну кровать с женщиной, которая только сейчас ни с того ни с сегопослала его к черту, взял шляпу и палку, накинул короткий плащ, таккак ночь была очень ветреная, и в дурном расположении духа зашагал понаправлению к Pont Neuf.

Кому случалось проходить по PontNeuf, тот не может не признать, что из всех когда-либо построенныхмостов это благороднейший — изящнейший —величественнейший — легчайший — длиннейший и широчайшиймост, какой только соединял берег с берегом на поверхности нашегосостоящего из суши и воды шара —

Отсюда как будто следует ,что автор этого отрывка не был францу з .

Тягчайшее обвинение, которое могутвозбудить против него богословы и доктора Сорбонны, состоит в том,что если в Париже или возле Парижа найдется хотя бы горсточка ветра,то его клянут там кощунственней, чем на каком-либо другом открытомместе во всем городе, — и клянут совершенно правильно иосновательно, Messieurs; — ведь он бросается на вас, некрикнув предварительно garde d’eau [106] ,и такими непредвиденными порывами, что среди немногих пешеходов,вступающих на него со шляпой на голове, не сыщется и одного напятьдесят, который не рисковал бы двумя с половиной ливрами,составляющими красную цену шляпы.

Бедный нотариус инстинктивноприжал ее сбоку палкой, как раз когда проходил мимо часового; однако,поднимая палку, он зацепил концом ее за позумент на шляпе часового иперекинул ее через перила моста прямо в Сену —

— Плох тот ветер , —сказал поймавший ее лодочник, — что никому добра ненадует .

Часовой-гасконец мигом подкрутилусы и навел свою аркебузу.

В те дни из аркебуз стреляли припомощи фитилей; тут случилось, что у одной старухи на конце мостазадуло бумажный фонарь, и она заняла у часового фитиль, чтобы егозасветить, — это дало время остынуть крови гасконца ипозволило ему обратить происшествие в свою пользу. — Плохтот ветер , — сказал он, срывая с нотариуса касторовуюшляпу и узаконивая ее присвоение пословицей лодочника.

Бедный нотариус перешел мост инаправился по улице Дофина в Сен-Жерменское предместье, изливая подороге такие жалобы:

— Незадачливый ячеловек! — говорил нотариус, — всю свою жизньбыть игрушкой ураганов — родиться для того, чтобы везде, где быя ни появился, против меня и моей профессии поднималась буряругани, — быть вынужденным громами церкви к браку сженщиной-вихрем — быть выгнанным из собственного дома семейнымиветрами и лишиться касторовой шляпы от порыва ветров мостовых —находиться с непокрытой головой в ненастную ночь, в полнойзависимости от игры случайности — где приклоню я главу мою? —Несчастный человек! Какой же ветер из обозначенных на тридцати двухрумбах компаса навеет тебе наконец что-нибудь хорошее, как прочимтвоим ближним?

Когда нотариус, жалуясь такимобразом на свою судьбу, проходил мимо одного темного переулка, чей-тоголос подозвал девушку и велел ей бежать за ближайшим нотариусом —и так как наш нотариус был ближайший, то, воспользовавшись своимположением, он отправился по переулку к дверям, и его ввели черезстаромодную приемную в большую комнату без всякого убранства, кромедлинной боевой пики — нагрудных лат — старогозаржавленного меча и перевязи, висевших на стене на равныхрасстояниях друг от друга.

Пожилой человек, который когда-тобыл дворянином и, если упадок благосостояния не сопровождается порчейкрови, оставался им и по сие время, лежал в постели, подперев головурукой; к постели придвинут был столик с горящей свечой, а возлестолика стоял стул — нотариус сел на него и, достав из карманачернильницу и несколько листов бумаги, положил их перед собой, послечего обмакнул перо в чернила, прислонился грудью к столу и всеприготовил, чтобы составить последнюю волю и завещание пригласившегоего дворянина.

— Увы! Господиннотариус, — сказал дворянин, немного приподнявшись напостели, — я не могу завещать ничего, что покрыло хотя быиздержки по составлению завещания, за исключением истории моей жизни,которую непременно должен оставить в наследство миру, иначе я не всостоянии буду спокойно умереть; доходы от нее я завещаю вам внаграду за взятый на себя труд записать ее — это такаянеобыкновенная история, что ее обязательно должен прочитать весьчеловеческий род: — она принесет богатство вашему дому —нотариус обмакнул перо в чернильницу. — Всемогущийраспорядитель всей моей жизни! — сказал старый дворянин, сгорячим убеждением возведя взор и подняв руки к небу, —ты, чья рука привела меня по такому лабиринту извилистых переходов наэто безрадостное поприще, приди на помощь слабеющей памяти убитогогорем немощного старика — да направляет языком моим духизвечной твоей правды, чтоб этот незнакомец запечатлел на бумаге лишьто, что написано в Книге , согласно показаниям которой, —сказал он, стиснув руки, — я буду осужден или оправдан! —Нотариус держал кончик пера между свечой и своими глазами —

— История эта, господиннотариус, — сказал дворянин, — окажет живоедействие на чувство каждого — она убьет мягкосердечного ипробудит сострадание в сердце самой жестокости —

— Нотариус горелжеланием начать, и в третий раз погрузил перо в чернильницу —тогда старый дворянин, повернувшись к нотариусу, начал диктовать своюисторию следующим образом —

— А где же остальное,Ла Флер? — спросил я, так как слуга мой в эту минуту вошелв комнату.

ОТРЫВОК И БУКЕТ
ПАРИЖ

Когда Ла Флер подошел ближе кстолу и я ему растолковал, чего мне не хватает, он мне сказал, чтобыло еще только два таких листа, но он завернул в них, чтобы цветыкрепче держались, букет, который преподнес своей demoiselle на бульварах . — Так, пожалуйста, Ла Флер, —сказал я, — ступай к ней сейчас же в дом графа де Б*** и посмотри , нельзя ли раздобыть эти лист ы . —Разумеется, можно, — сказал Ла Флер — и выбежал вон.

Через самое короткое время беднягаприбежал обратно, совсем запыхавшись, с выражением более глубокогоразочарования на лице, чем то, что могло быть вызвано непоправимойутратой отрывка — Juste ciel! [107] Не прошло и двух минут после того, как бедняга самым нежным образом сней распростился, — неверная его возлюбленная отдала егоgage d’amour [108] одному излакеев графа — лакей отдал молоденькой швее, — ашвея скрипачу с моим отрывком, в который он был завернут. —Неудачи наши переплелись между собой — я вздохнул — ивздох Ла Флера эхом раздался в моих ушах —

— Какое вероломство! —воскликнул Ла Флер. — Какое несчастье! — сказаля —

— Я бы не сокрушался,мосье, — проговорил Ла Флер, — если бы она егопотеряла. — Я тоже, Ла Флер, — сказал я, —если бы я его нашел.

Нашел я его или нет, это будетвидно дальше.

АКТ МИЛОСЕРДИЯ
ПАРИЖ

Человек, который гнушается илибоится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшимикачествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда неполучится хорошего чувствительного путешественника. Я не придаюбольшого значения многому из того, что вижу среди бела дня на большихоткрытых улицах. — Природа стыдлива и не любит игратьперед зрителями; но в укромном уголке вы иногда увидите исполненнуюею отдельную коротенькую сцену, стоящую всех sentiments дюжиныфранцузских пьес, взятых вместе, — хотя они безусловно изящны; — и каждый раз, когда мне предстоит болееторжественное выступление, чем обыкновенно, я не задумываясь беру изних тему для моей проповеди, ведь они годятся для проповедника нехуже, чем для героя — а что касается текста, то —«Каппадокия, Понт и Азия, Фригия и Памфилия» —подойдет к ней с таким же успехом, как и всякий другой текст изБиблии.

Есть длинный темный проход,ведущий от Opera comique в одну узкую улицу; им пользуются немногиепосетители театра, терпеливо дожидающиеся fiacre’a [109] или желающие спокойно пойти пешком по окончании оперы. Ближайший ктеатру конец этого прохода освещается тоненькой свечкой, но свет еепропадает еще раньше, чем вы прошли половину пути, а возле дверейсвеча служит скорее для украшения, чем для практического применения:вам она представляется неподвижной звездой самой последней величины;она горит — но, насколько нам известно, миру от нее малопользы.

Возвращаясь домой по этомупроходу, я различил в пяти или шести шагах от дверей двух дам,стоявших рука об руку спиной к стене, должно быть, в ожиданиифиакра, — так как они были ближе к дверям, то я решил, чтоим принадлежит право первенства, и, потихоньку подойдя на расстояниеярда или немного более, стал спокойно ждать — благодаря черномукостюму я был почти незаметен в темноте.

Дама, стоявшая ближе ко мне, былавысокая худощавая женщина лет тридцати шести; другой, такого же ростаи сложения, было лет сорок; в наружности их не заключалось ни однойчерты, которая говорила бы, что они женщины замужние или вдовы —с виду это были две добродетельные сестры-весталки, не истощенныеласками, не надломленные нежными объятиями: у меня могло бывозникнуть желание их осчастливить — в этот вечер счастьюсуждено было прийти к ним с другой стороны.

Тихий голос в изящно построенных иприятных для слуха выражениях обращался к обеим дамам с просьбойподать, ради Христа, монету в двенадцать су. Мне показалось странным,что нищий назначает размер милостыни и что просимая им сумма вдвенадцать раз превосходит то, что обыкновенно подают в темноте. Обедамы были, по-видимому, удивлены не меньше моего. —Двенадцать су! — сказала одна. — Монету вдвенадцать су! — сказала другая, — и ни та, нидругая ничего не ответили нищему.

Бедный человек сказал, что у негоязык не поворачивается попросить меньше у дам такого высокого звания,и поклонился им до самой земли.

— Гм! —сказали они, — у нас нет денег.

Нищий хранил молчание минуту илидве, а потом возобновил свои просьбы.

— Не затыкайте передомной ваших благосклонных ушей, прекрасные молодые дамы, —сказал он. — Честное слово, почтенный, —отвечала младшая, — у нас нет мелочи. — Даблагословит вас бог, — сказал бедняк, — и даумножит те радости, которые вы можете доставить другим, не прибегая кмелочи! — Я заметил, что старшая сестра опустила руку вкарман. — Посмотрю, — сказала она, —не найдется ли у меня одного су. — Одного су! Дайтедвенадцать, — сказал проситель. — Природа былак вам так щедра, будьте же и вы щедры к бедняку.

— Я бы, дала от всегосердца, мой друг, — сказала младшая, — если быу меня было что дать.

— Милосерднаякрасавица! — сказал нищий, обращаясь к старшей. —Что же, как не доброта и человеколюбие, придает ясным вашим очамласковый блеск, от которого даже в этом темном проходе они сияют ярчеутра? И что сейчас побудило маркиза де Сантерра и его брата так многоговорить о вас обеих, когда они проходили мимо?

Обе дамы были, по-видимому, оченьрастроганы; повинуясь какому-то внутреннему побуждению, они обеодновременно опустили руку в карман и вынули каждая по монете вдвенадцать су.

Пререкания между ними и беднымпросителем больше не было — оно продолжалось только междусестрами, которой из них следует подать монету в двенадцать су —и, чтобы положить конец спору, обе они подали вместе, и нищийудалился.

РАЗРЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ
ПАРИЖ

Я поспешно зашагал вслед за ним:это был тот самый человек, который просил милостыню у женщин возлеподъезда гостиницы и поставил меня в тупик своим успехом. —Я сразу открыл его секрет или, по крайней мере, основу этого секрета— то была лесть.

Восхитительная эссенция! Какосвежающе действуешь ты на природу! Как могущественно склоняешь насвою сторону все ее силы и все ее слабости! Как сладко проникновениетвое в кровь и как ты облегчаешь движение ее к сердцу по самымтрудным и извилистым протокам!

Бедняк, не будучи стесненнедостатком времени, отпустил более крупную дозу этим женщинам;разумеется, он владел искусством давать ее в меньшем количестве примногочисленных неожиданных встречах на улице; но каким образомухитрялся он приспособлять ее к обстоятельствам, подслащивать,сгущать и разбавлять, — я не стану утруждать свой ум этимвопросом — довольно того, что нищий получил две монеты подвенадцати су — а остальное лучше всего могут рассказать те,кому удалось добыть этим способом гораздо больше.

ПАРИЖ

Мы преуспеваем в свете, не столькооказывая услуги, сколько получая их: вы берете увядшую веточку ивтыкаете в землю, а потом поливаете, потому что сами ее посадили.

Господин граф де Б***, потомутолько, что он оказал мне услугу при получении паспорта, пожелалпойти дальше и в несколько дней, проведенных им в Париже, оказал мнедругую услугу, познакомив с несколькими знатными особами, которымпришлось представить меня другим, и так далее.

Я овладел моим секретом какраз вовремя, чтобы извлечь из оказанного мне внимания кое-какуюпользу; в противном случае, как это обыкновенно бывает, новые моизнакомые пригласили бы меня раз-другой к обеду или к ужину, а затем, переводя французские взгляды и жесты на простой английскийязык, я бы очень скоро заметил , что завладел couvert’oм [110] какого-нибудь более интересного гостя; и мне, конечно, пришлось быуступить одно за другим все мои места просто потому, что я бы не могих удержать. — Но при сложившихся обстоятельствах дела моипошли не так уж плохо.

Я имел честь быть представленнымстарому маркизу де Б****: в былые дни он отличился кой-какимирыцарскими подвигами на Cour d’amour [111] и с тех пор всегда рядился соответственно своему представлению опоединках и турнирах — маркизу де Б**** хотелось, чтобы другиедумали, что они разыгрываются не только в его фантазии. «Он былбы очень не прочь прокатиться в Англию» и много расспрашивал обанглийских дамах. — Оставайтесь во Франции, умоляю вас,господин маркиз, — сказал я. — Les messieursAnglais и без того едва могут добиться от своих дам милостивоговзгляда. — Маркиз пригласил меня ужинать.

Мосье П***, откупщик податей,проявил такую же любознательность по части наших налогов. —Они у нас, как он слышал, очень внушительны. — Если бы мытолько знали, как их собирать, — сказал я, низко емупоклонившись.

На других условиях я бы ни за чтоне получил приглашения на концерты мосье П***.

Меня ложно отрекомендовали мадамде К*** в качестве esprit [112] . —Мадам де К*** сама была esprit; она сгорала от нетерпения увидетьменя и послушать, как я говорю. — Еще не успел я сесть,как заметил, что ее ни капельки не интересует, есть у меня остроумиеили нет. Я был принят, чтобы убедиться в том, что оно есть у нее. —Призываю небеса в свидетели, что я ни разу не открыл рта у нее вдоме.

Мадам де К*** клялась каждомувстречному, что «никогда в жизни она ни с кем не вела болеепоучительного разговора».

Владычество французской дамыраспадается на три эпохи, — Сначала она кокетка —потом деистка — потом devote [113] .В течение всего этого времени она ни на минуту не выпускает власти изрук — она только меняет подданных: когда к тридцати пяти годамв ее владениях редеют толпы рабов любви, она вновь их населяет рабаминеверия — а потом рабами церкви.

Мадам де В*** колебалась междупервыми двумя эпохами: румянец ее быстро блекнул — ей быследовало сделаться деисткой за пять лет до того, как я имел честьсделать ей мой первый визит.

Она посадила меня рядом с собой надиван, чтобы таким образом вплотную обсудить вопрос о религии. —Словом, мадам де В*** призналась мне, что она ни во что не верит.

Я сказал мадам де В***, что пустьтаковы ее убеждения, но я считаю, что не в ее интересах срыватьфорпосты, без которых для меня непонятна возможность защиты такойкрепости, как та, которой владеет она, — что для красавицынет более опасной вещи на свете, чем быть деисткой, — чтомой долг человека верующего запрещает мне скрывать это от нее —что не просидел я и пяти минут на диване рядом с ней, как уже началстроить замыслы, — и что же, как не религиозные чувства иубеждение, что они теплятся и в ее груди, могло задушить эти нечистыемысли в самом их зародыше?

— Мы не каменные, —сказал я, беря ее за руку, — и мы нуждаемся вовсевозможных средствах обуздания, пока к нам не подкрадется вположенное время возраст и не наденет на нас своей узды, —однако, дорогая леди, — сказал я, целуя ей руку, —вам еще слишком, — слишком рано —

Могу смело утверждать, что повсему Парижу про меня пошла слава, будто я вернул мадам де В*** влоно церкви. — Она уверяла мосье Д**** и аббата М***, чтоя за полчаса больше сказал в пользу религии откровения, чем всяЭнциклопедия сказала против нее. — Я был немедленно принятв Coterie [114] мадам де В***, иона отсрочила эпоху деизма еще на два года.

Помню, в этой Coterie среди речи,в которой я доказывал необходимость первой причины , молодойграф де Faineant [115] взял меняза руку и отвел в дальний угол комнаты, чтобы сказать мне, что мой солитер приколот слишком плотно у шеи. — Он долженбыть plus badinant [116] , —сказал граф, взглядывая на свой, — однако одного слова,мосье Йорик, мудрому —

— И от мудрого,господин граф, — отвечая я, делая ему поклон, —будет достаточно.

Граф де Faineant обнял меня стаким жаром, как не обнимал меня еще ни один из смертных.

Три недели сряду я разделял мнениякаждого, с кем встречался. — Pardi! ce Mons. Yorick aautant d’esprit que nous autres. — Il raisonne bien, —говорил другой. C’est un bon enfant [117] , —говорил третий. — И такой ценой я мог есть, пить ивеселиться в Париже до скончания дней моих; но то был позорный счет —я стал его стыдиться. — То был заработок раба — моечувство чести возмутилось против него — чем выше я поднимался,тем больше попадал в положение нищего — чем избранноеCoterie — тем больше детей Искусственности — я затосковалпо детям Природы. И вот однажды вечером, после того как я гнуснейшимобразом продавался полудюжине различный людей, мне стало тошно —я лег в постель — и велел Ла Флеру заказать наутро лошадей,чтобы ехать в Италию.

МАРИЯ
MУЛЕH

До сих пор никогда и ни в какомвиде не испытывал я, что такое горе от изобилия — проезжатьчерез Бурбонне, прелестнейшую часть Франции — в разгар сборавинограда, когда Природа сыплет свое богатство в подол каждому иглаза каждого смотрят вверх, — путешествие, на каждом шагукоторого музыка отбивает такт Труду , и все дети его сликованием собирают гроздья, — проезжать через все это,когда твои чувства переливаются через край и когда их воспламеняеткаждая стоящая впереди группа — и каждая из них чреватаприключениями.

Праведное небо! — этимможно было бы наполнить двадцать томов — тогда как, увы! у меняв настоящем осталось лишь несколько страничек, на которые все этонадо втиснуть, — причем половина их должна быть отведенабедной Марии, которую мой друг, мистер Шенди, встретил вблизи Мулена.

Рассказанная им история этойпомешавшейся девушки немало взволновала меня при чтении; но когда яприбыл в места, где она жила, все с такой силой снова встало в моейпамяти, что я не в силах был противиться порыву, увлекшему меня всторону от дороги к деревне, где жили ее родители, чтобы расспроситьо ней.

Отправляясь к ним, я, признаться,похож был на Рыцаря Печального Образа, пускающегося в свои мрачныеприключения, — но не знаю почему, а только я никогда стакой ясностью не сознаю существования в себе души, как в техслучаях, когда сам пускаюсь в такие приключения.

Старушка мать вышла к дверям, лицоее рассказало мне грустную повесть еще прежде, чем она открыла рот. —Она потеряла мужа; он умер, по ее словам, месяц тому назад от горя,вызванного помешательством Марии. — Сначала она боялась,добавила старушка, что это отнимет у ее бедной девочки последниеостатки рассудка — но это, напротив, немного привело ее в себя— все-таки она еще не может успокоиться — ее бедная дочь,сказала она с плачем, бродит где-нибудь возле дороги —

— Отчего же мой пульсбьется так слабо, когда я это пишу? и что заставило Ла Флера, сердцекоторого казалось приспособленным только для радости, дважды провеститыльной стороной руки по глазам, когда женщина стояла и рассказывала?Я дал знак кучеру, чтобы он повернул назад, на большую дорогу.

Когда мы были уже в полулье отМулена, я увидел в просвет на боковой дороге, углублявшейся взаросли, бедную Марию под тополем — она сидела, опершись локтемо колено и положив на ладонь склоненную набок голову — поддеревом струился ручеек.

Я велел кучеру ехать в Мулен, —а Ла Флеру заказать мне ужин — объявив ему, что хочу пройтисьпешком.

Мария была одета в белое, совсемтак, как ее описал мой друг, только волосы ее, раньше убранные подшелковую сетку, теперь падали свободно. — Как и раньше,через плечо у нее, поверх кофты, была перекинута бледно-зеленаялента, спадавшая к талии; на конце ее висела свирель. —Козлик ее оказался таким же неверным, как и ее возлюбленный; вместонего она достала собачку, которая была привязана на веревочке к еепоясу. — «Ты меня не покинешь, Сильвио», —сказала она. Я посмотрел Марии в глаза и убедился, что она думаетбольше об отце, чем о возлюбленном или о козлике, потому что, когдаона произносила эти слова, слезы заструились у нее по щекам.

Я сел рядом с ней, и Марияпозволила мне утирать их моим платком, когда они падали, —потом я смочил его собственными слезами — потом слезами Марии —потом своими — потом опять утер им ее слезы — и, когда яэто делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, яуверен, невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения.

Я нисколько не сомневаюсь, что уменя есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир,никогда не убедят меня в противном.

МАРИЯ

Когда Мария немного пришла в себя,я спросил, помнит ли она худощавого бледного человека, который сиделмежду нею и ее козликом года два тому назад? Она сказала, что была вто время очень расстроена, но запомнила это по двум причинам —во-первых, хотя ей было нехорошо, она видела, что проезжий, еежалеет, а во-вторых, потому, что козлик украл у него носовой платок иза кражу она его прибила — она выстирала платок в ручье,сказала она, и с тех пор всегда носит его в кармане, чтобы вернутьмоему знакомому, если когда-нибудь снова его увидит, а он, прибавилаона, наполовину ей это обещал. Сказав это, она вынула платок изкармана, чтобы показать мне; она его бережно завернула в двавиноградных листа и перевязала виноградными усиками, —развернув его, я увидел на одном из углов метку "Ш".

С тех пор она, по ее словам,совершила путешествие в самый Рим и обошла однажды вокруг собораСвятого Петра — потом вернулась домой — она одна отыскаладорогу через Апеннины — прошла всю Ломбардию без денег —а Савойю, с ее каменистыми дорогами, без башмаков — как она этовынесла и как преодолела, она не могла объяснить — но длястриженой овечки , — сказала Мария, — богунимает ветер .

— И точно стриженой! Доживого мяса, — сказал я. — Будь ты на моейродине, где есть у меня хижина, я взял бы тебя к себе и приютил бытебя: ты ела бы мой хлеб и пила бы из моей чашки — я был быласков с твоим Сильвио — во время твоих припадков слабости итвоих скитаний я следил бы за тобой и приводил бы тебя домой —на закате солнца я читал бы молитвы, а по окончании их ты играла бына свирели свою вечернюю песню, и фимиам моей жертвы был бы принят нехуже, если бы он возносился к небу вместе с фимиамом разбитогосердца.

Естество мое размягчилось, когда япроизносил эти слова; и Мария, заметив, когда я вынул платок, что онуже слишком мокрый и не годится для употребления, пожелала непременновыстирать его в ручье. — А где же вы его высушите,Мария? — спросил я. — Я высушу его у себя нагруди, — отвечала она, — мне будет от этоголучше.

— Разве сердце ваше идо сих пор такое же горячее, Мария? — сказал я.

Я коснулся струны, с которойсвязаны были все ее горести, — она несколько секундпытливо смотрела мне в лицо помутившимся взором; потом, ни слова неговоря, взяла свою свирель и сыграла на ней гимн Пресвятой деве. —Струна, которой я коснулся, перестала дрожать — через одну-двеминуты Мария снова пришла в себя — выронила свирель — ивстала.

— Куда же вы идете,Мария? — спросил я. — В Мулен, — —сказала она. — Пойдемте, — сказал я, —вместе. — Мария взяла меня под руку, отпустила подлиннееверевочку, чтобы собака могла бежать за нами, — в такомпорядке вошли мы в Мулен.

МАРИЯ
МУЛЕН

Хотя я терпеть не могу приветствийи поклонов на рыночной площади, все-таки, когда мы вышли на серединуплощади в Мулене, я остановился, чтобы в последний раз взглянуть наМарию и сказать ей последнее прости.

Мария была хоть и невысокогороста, однако отличалась необыкновенным изяществом сложения —горе наложило на черты ее налет чего-то почти неземного —все-таки она сохранила женственность — и столько в ней быловсего, к чему тянется сердце и чего ищет в женщине взор, что если быв мозгу ее могли изгладиться черты ее возлюбленного, а в моем —черты Элизы, она бы не только ела мой хлеб и пила из моей чашки ,нет — Мария покоилась бы на груди моей и была бы для меня какдочь.

Прощай, бедная, несчастливаядевушка! Пусть раны твои впитают елей и вино, проливаемые на нихтеперь состраданием чужеземца, который идет своей дорогой, —лишь тот, кто дважды тебя поразил, может уврачевать их навек.

БУРБОННЕ

Ничто не сулило мне такого буйногои веселого пира ощущений, как поездка по этой части Франции во времясбора винограда; но так как я проник туда через ворота горя, тострадания сделали меня совершенно невосприимчивым: в каждойпраздничной картине видел я на заднем плане Марию, задумчиво сидящуюпод тополем; так я доехал почти до Лиона и только тогда приобрелспособность набрасывать тень на ее образ —

— Милая Чувствительность ! неисчерпаемый источник всего драгоценного внаших радостях и всего возвышающего в наших горестях! Ты приковываешьтвоего мученика к соломенному ложу — и ты же возносишь его на Небеса — вечный родник наших чувств! — Ятеперь иду по следам твоим — ты и есть то "божество ,что движется во мне&quot ; — не потому , что виные мрачные и томительные минуты «моя душа страшится итрепещет разрушения» — пустые звонкие слова! —а потому, что я чувствую благородные радости и благородные тревоги запределами моей личности — все это исходит от тебя,великий-великий Сенсориум мира! Который возбуждается даже припадении волоса с головы нашей в отдаленнейшей пустыне твоеготворения. — Движимый тобою, Евгений задергивает занавески,когда я лежу в изнеможении, — выслушивает от меняперечисление симптомов болезни и бранит погоду за расстройствособственных нервов. Порой ты оделяешь частицей естества твоего самогогрубого крестьянина, бредущего по самым неприютным горам, —он находит растерзанного ягненка из чужого стада. — Сейчася увидел, как он наклонился, прижавшись головой к своему посоху, ижалостливо смотрит на него! — Ах, почему я не подоспелминутой раньше! — он истекает кровью — ичувствительное сердце этого крестьянина истекает кровью вместе сягненком —

Мир тебе, благородный пастух! —Я вижу, как ты с сокрушением отходишь прочь — но печаль твоябудет заглушена радостью — ибо счастлива твоя хижина — исчастлива та, кто ее с тобой разделит — и счастливы ягнята,резвящиеся вокруг тебя!

Так как в самом начале подъема нагору Тарар у коренника на передней ноге расшаталась подкова, то кучерслез, открутил ее и положил в карман; между тем подъем этот тянетсяпять или шесть миль, и на коренника была вся наша надежда, почему янастойчиво потребовал, чтобы подкова была снова как-нибудьприкреплена нашими собственными средствами; но кучер выбросил гвозди,а так как без них от молотка, лежавшего в ящике под козлами, быломало пользы, то я покорился, и мы поехали дальше.

Не поднялись мы в гору и полумили,как незадачливый конь потерял на каменистом участке дороги другуюподкову, и притом с другой передней ноги; тогда я уже не шутя вышелиз кареты и, увидя в четверти мили налево от дороги дом, уговорилкучера, хотя и не без некоторого труда, повернуть к нему. Когда мыподъехали ближе, вид дома и всего, что находилось возле него, скоропримирил меня с постигшим нас несчастьем. — То был домикфермера, окруженный виноградником и хлебным полем площадью акров всорок, — а к самому дому примыкали с одной стороныpotagerie [118] акра в полтора,где было в изобилии все, что составляет достаток в хозяйствефранцузского крестьянина, — а с другой стороны рощица,дававшая дрова, чтобы все это стряпать. Было часов восемь вечера,когда я подошел к ферме, — кучера я оставил управляться сподковами, как он знает, — а сам направился прямо в дом.

Семья состояла из старого,убеленного сединой фермера и его жены, с пятью или шестью сыновьямиили зятьями и их женами, а также веселым их потомством.

Все они сидели вместе зачечевичной похлебкой; большой пшеничный каравай лежал посреди стола,а кувшины вина на каждом конце его сулили веселье в перерывах междуедой — то был пир любви.

Старик поднялся навстречу мне и спочтительной сердечностью пригласил меня сесть за стол; сердце моебыло с ними уже с минуты, когда я вошел в комнату; вот почему я, нечинясь, подсел к ним, как член семьи; чтобы как можно скорее войти вэту роль, я немедленно попросил нож у старика, взял каравай и отрезалсебе внушительный ломоть; когда я это сделал, я увидел в глазахкаждого выражение не просто радушного привета, но привета,соединенного с благодарностью за то, что у меня не возникло на этотсчет никаких сомнений.

Потому ли, — а еслинет, то скажи мне, Природа, по какой другой причине — таксладок был для меня этот кусок — и какому волшебству обязан ятем, что глоток, выпитый мной из их кувшина, тоже был таквосхитителен, что и по сей час я чувствую во рту их вкус?

Если ужин фермеров пришелся мне подуше — то еще гораздо более по душе пришлась молитва по егоокончании.

БЛАГОДАРСТВЕННАЯ МОЛИТВА

Когда ужин был кончен, старикпостучал по столу рукояткой ножа — то был знак приготовиться ктанцам; как только он был дан, все женщины и девушки разом бросилисьв заднюю комнату заплести волосы — а молодые люди — кдверям, чтобы умыться и переменить свои сабо; через три минуты всеуже собрались на лужайке перед домом, готовые начать. —Старый фермер и его жена вышли последними и, поместив меня междусобой, сели на дерновую скамью возле дверей.

Лет пятьдесят назад старик былбольшой искусник в игре на рылях — да еще и теперь, несмотря напреклонные годы, мог недурно исполнить на этом инструменте музыку длятанцев. Жена его время от времени тихонько подпевала — потомумолкала — потом снова вторила старику, в то время как их детии внуки танцевали на лужайке.

Лишь на середине второго танца, помаленьким паузам в движении, во время которых все они как будтовозводили взоры к небу, мне почудилось, будто я замечаю в нихнекоторое воспарение духа, непохожее на то, что бывает причиной илидействием простой веселости. — Словом, мне показалось, чтоя вижу осенившую танец религию — но так как я ещеникогда не наблюдал ее в таком сочетании, то принял бы это за обманвечно сбивающего меня с толку воображения, если бы старик поокончании танца не сказал мне, что так у них принято и что он всюсвою жизнь ставил себе правилом приглашать свою семью после ужина ктанцам и веселью; ибо, по его словам, он твердо верил, что радостнаяи довольная душа есть лучший вид благодарности, который можетпринести небу неграмотный крестьянин —

— А также ученыйпрелат, — сказал я.

ЩЕКОТЛИВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Когда вы достигли вершины горыТарар, вы тотчас начинаете спускаться к Лиону — прощай тогдабыстрое передвижение! Ехать надо с осторожностью; чувствам нашим тожеполезно, если мы с ними не торопимся; таким образом, я договорился сvoiturin’oм [119] , чтобы он неочень усердно погонял пару своих мулов и благополучно довез меня всобственной моей карете в Турин через Савойю.

Бедный, терпеливый, смирный,честный народ! Не бойся: мир не позарится на твою бедность,сокровищницу простых твоих добродетелей, и долины твои неподвергнутся его нашествию. — Природа! при всех твоихнеустройствах, ты все же милостива к тобою созданной скудости, —по сравнению с великими твоими произведениями, мало оставила ты надолю косы и серпа — но эту малость взяла ты под свою защиту ипокровительство, и радуют взор жилища, которым обеспечена такаянадежная охрана.

Пусть измученный ездойпутешественник изливает свои жалобы на крутые повороты и опасноститвоих дорог — на твои скалы — на твои пропасти — натрудности подъемов — на ужасы спусков — на неприступныегоры — и водопады, низвергающие с вершин огромные камни,которые преграждают ему путь. — Крестьяне целый деньтрудились, убирая такую глыбу между Сен-Мишелем и Моданой, и когдамой возница подъехал к этому месту, они провозились еще добрых двачаса, прежде чем проезд был кое-как расчищен: нам оставалось толькотерпеливо ждать. — Ночь была сырая и бурная, так чтовследствие непредвиденной задержки, а также по случаю непогодывозница мой вынужден был, не доезжая пяти миль до своей станции,завернуть в маленький опрятный постоялый двор у самой дороги.

Я немедленно расположился вотведенной мне спальне — велел затопить камин — заказалужин; я благодарил небо, что не случилось ничего худшего — каквдруг подкатила карета, в которой сидела какая-то дама со своейслужанкой.

Так как другой спальни в доме небыло, то хозяйка, не долго думая, привела приезжих в мою, сказав вдверях, что там никого нет, кроме одного английского джентльмена, —что там стоят две хорошие кровати, а в каморке рядом есть еще третья— тон, которым она упомянула об этой третьей кровати, малоговорил в ее пользу — во всяком случае, сказала она, на троихприезжих есть три кровати — и она решается выразитьуверенность, что английский джентльмен постарается все уладить. —Я не дал даме ни минуты на размышление — и немедленно объявил освоей готовности сделать все, что в моих силах.

Так как это не означало полнойуступки моей спальни, то я еще настолько чувствовал себя в нейхозяином, чтобы иметь право принимать гостей, — поэтому япредложил даме садиться — заставил ее занять самое теплое место— велел подкинуть дров — попросил хозяйку расширитьпрограмму ужина и попотчевать нас самым лучшим вином.

Погревшись минут пять у огня, даманачала оборачиваться и поглядывать на кровати; и чем чаще она кидалавзоры в ту сторону, тем с большей озабоченностью их отводила. —Я почувствовал сострадание к ней — и к самому себе, потому чтоочень скоро ее взгляды и вся обстановка привели меня в такое жезамешательство, какое, вероятно, испытывала она сама.

Достаточной причиной нашегосмущения могло служить уже то, что кровати, в которые мы должны былилечь, стояли в одной комнате — но их расположение (онипоставлены были параллельно и так близко одна от другой, что междуними едва умещался маленький плетеный стул) делало обстановку комнатыдля нас еще более стеснительной, — кроме того, кроватинаходились у самого огня, и выступ камина с одной стороны, а с другойширокая балка, пересекавшая комнату, создавали для них родуглубления, совсем не подходящего для людей с деликатными чувствами —к этому можно еще присоединить, если сказанного недостаточно, что обекровати были очень узенькие, и это лишало даму всякой возможностилечь вместе со своей горничной; если бы это было осуществимо, торасположиться на соседней кровати было бы для меня, правда, вещьюнежелательной, но не настолько все же ужасной, чтобы она способнабыла оскорбить мое воображение.

Что же касается соседней каморки,то она не представляла для нас ничего утешительного: сырой, холодныйзакуток с полуразбитым ставнем и окном, в котором не было ни стекол,ни промасленной бумаги, чтобы защищать от бушевавшей на дворе бури. Яне сделал попытки сдержать свой кашель, когда дама украдкой заглянулатуда; таким образом, перед нами неизбежно возникала альтернатива: —либо дама пожертвует здоровьем ради своей щепетильности и поместитсяв каморке, предоставив кровать рядом со мной горничной — либодевушка займет каморку и т. д. и т. д.

Дама была пьемонтка лет тридцати спышущими здоровьем щеками. — Ее горничная быладвадцатилетняя лионка, на редкость проворная и живая французскаядевушка. — Затруднения возникали со всех сторон — изагородившая наш путь каменная глыба, которая поставила нас в этокритическое положение, сколь ни огромной она казалась нам, когдакрестьяне возились над ней, была не больше булыжника по сравнению стем, что лежало теперь на нашем пути. — К этому надодобавить, что угнетавшая нас тяжесть ничуть не облегчалась нашейчрезмерной деликатностью, мешавшей нам высказать друг другу своемнение по поводу сложившейся обстановки.

Мы сели ужинать, и если бы у насне было более хмельного вина, чем то, какое можно было достать намаленьком постоялом дворе в Савойе, языки наши не развязались бы,пока им не предоставила бы свободы сама необходимость — но удамы в карете было бургундское, и она послала свою fille de chambreпринести две бутылки, так что, поужинав и оставшись одни, мыпочувствовали в себе достаточно присутствия духа, по крайней мере,для того, чтобы откровенно потолковать о нашем положении. Мыперевертывали вопрос на все лады, обсуждали и рассматривали его всамом разнообразном свете в течение двухчасовых переговоров; позавершении их были окончательно установлены все статьи соглашениямежду нами, которому мы придали форму и вид мирного договора, —проявив, я убежден, столько же добросовестности и доверия с обеихсторон, сколько их когда-нибудь было проявлено в договорах,удостоившихся чести быть переданными потомству.

Статьи были следующие:

Во-первых. Поскольку право наспальню принадлежит Monsieur и он считает, что ближайшая к огнюкровать является более теплой, то он настаивает на согласии состороны дамы занять ее.

Принято со стороны Madame; сусловием, чтобы (так как полог над этой кроватью сделан из тонкой,прозрачной бумажной материи, а кроме того, он, по-видимому, слишкомкороток и не может быть плотно задернут) fille de chambre илизаколола бы отверстие большими булавками, или зашила бы его так,чтобы занавески эти можно было рассматривать, как достаточноезаграждение от Monsieur.

Во-вторых. Со стороны Madameпредъявлено требование, чтобы Monsieur лежал всю ночь напролет в robede chambre [120] .

Отвергнуто: поскольку у Monsieurнет robe de chambre, так как все содержимое его чемоданаисчерпывается шестью рубашками и парой черных шелковых штанов.

Упоминание о паре шелковых штановпривело к полному изменению этой статьи — ибо штаны признаныбыли эквивалентом robe de chambre; таким образом, было договорено иусловлено, что я пролежу всю ночь в черных шелковых штанах.

В-третьих. Со стороны дамыпоставлено было условие, и она на нем настаивала, чтобы после тогокак Monsieur ляжет в постель и будут потушены свеча и огонь в камине,Monsieur не произнес ни одного слова всю ночь.

Принято: при условии, чтопроизнесение Monsieur молитв нельзя считать нарушением договора.

В этом договоре упущен был одинтолько пункт, а именно: каким способом дама и я должны раздеться илечь в постель — возможен был только один способ, и япредоставляю читателям угадать его, торжественно заявляя при этом,что если названный способ окажется не самым деликатным на свете, товиной будет исключительно воображение читателя — на которое этоне первая моя жалоба.

И вот, когда мы легли в постели, —от новизны ли положения или от чего другого, не знаю, — нотолько я не мог сомкнуть глаз. Я пробовал лежать и на одном боку и надругом, перевертывался и так и этак до часу пополуночи — покане истощил всех сил и терпения. — Ах, боже мой! —вырвалось у меня —

— Вы нарушили договор,мосье, — сказала дама, которая спала не больше моего. —Я попросил тысячу извинений — но настаивал, что слова мои быливсего лишь молитвенным восклицанием — она же утверждала, чтоэто полное нарушение договора, — а я утверждал, что этопредусмотрено в оговорке к третьей статье.

Дама ни за что не желала уступать,хотя своим упорством она ослабила разделявшую нас перегородку; ибо впылу спора я расслышал, как две или три булавки упали с полога напол.

— Даю вам честноеслово, мадам, — сказал я, протягивая руку с кровати в знакклятвенного утверждения —

— (Я собиралсяприбавить, что я ни за какие блага на свете не погрешил бы противсамых ничтожных требований приличия) —

— Но fille de chambre,услышав, что между нами идет пререкание, и боясь, как бы за ним непоследовало враждебных действий, тихонько выскользнула из своейкаморки и под прикрытием полной темноты так близко прокралась к нашимкроватям, что попала в разделявший их узкий проход, углубилась в негои оказалась как раз между своей госпожой и мною —

Так что, когда я протянул руку, ясхватил fille de chambre за — —

ПРИМЕЧАНИЯ

Роман «Жизнь и мненияТристрама Шенди, джентльмена» («The Life and Opinions ofTristram Shandy Gentleman») публиковали анонимно на протяжениивосьми лет (1760-1767). Первые два тома вышли в 1760 г.; третий ичетвертый тома — в начале 1761 г.; пятый и шестой — вконце 1761 г.; седьмой и восьмой тома в 1765 г., и девятый том —в 1767 г.

«Сентиментальное путешествиепо Франции и Италии» («A Sentimental Journey throughFrance and Italy») было опубликовано (также без имени автора,но со ссылкой на «Йорика», что позволяло читателямустановить связь этой книги с «Тристрамом Шенди») в 1768г. в двух томах. Это составляло около половины всего задуманногоСтерном сочинения, которое предполагалось издать в четырех томах. Носмерть помешала осуществлению этого замысла; вторая, «итальянская»половина «Сентиментального путешествия» осталасьненаписанной.

Первые переводы из «ТристрамаШенди» появились в России в начале 90-х годов XVIII в. В 1791г. «Московский журнал» (ч. II, кн. 1-2) опубликовалотрывки из «Сентиментального путешествия» и «ТристрамаШенди». В 1792 г. там же появился подписанный инициалом «К.»перевод «Истории Ле-Февра» из «Тристрама Шенди»,принадлежавший H. M. Карамзину (ч. V, февраль).

«Жизнь и мнения ТристрамаШенди» в шести томах вышли в 1804-1807 гг. (СПб., Имп. тип.).Другой русский перевод романа вышел только в конце XIX в.: «ТристрамШенди», пер. И. M — ва, СПб. 1892.

«Сентиментальноепутешествие» переводилось гораздо чаще: «Стерновопутешествие по Франции и Италии под именем Йорика…»,пер. А. Колмакова, тип. Академии наук, СПб. 1783, 3 ч. «Чувственноепутешествие Стерна во Францию», М. 1803, 2 ч. «ПутешествиеЙорика по Франции», Унив. тип., М. 1806, 4 ч. «Сентиментальноепутешествие по Франции и Италии», пер. Н. П. Лыжина. —В кн.: Классические иностранные писатели в русском переводе, кн. 1,СПб. 1865. «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»,пер. Д. В. Аверкиева. — «Вестник иностраннойлитературы», 1891, э 2-3 (переиздано Сувориным в 1892 г.; новоеиздание, под ред. и с примечаниями П. К. Губера, Госиздат, М.-Пг.1922 («Всемирная литература»). «Сентиментальноепутешествие. Мемуары. Избранные письма», пер. Н. Вольпин. Ред.,вступ. статья и комментарии С. Р. Бабуха, Гослитиздат, М. 1935.

В настоящем изданииперепечатываются переводы, выполненные А. А. Франковским:

«Сентиментальноепутешествие. Воспоминания. Письма. Дневник», пер. и примечанияА. А. Франковского, Гослитиздат, М. 1940, и «Жизнь и мненияТристрама Шенди, джентльмена», пер. и примечания А. А.Франковского, Гослитиздат, М.-Л. 1949.

Адриан Антонович Франковский(1888-1942), безвременно погибший в Ленинграде во время блокады, былодним из замечательных мастеров советского художественного перевода иглубоким знатоком английской культуры. Его переводы «ТристрамаШенди» и «Сентиментального путешествия»представляют собой настоящий подвиг научного исследования ихудожественного воссоздания оригинала.

«СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ФРАНЦИИ И ИТАЛИИ»

Дезоближан. —Прилагательное desobligeant значит нелюбезный, причиняющийнеприятности. «Дезоближан», как название экипажа, всоответствии с французской la desobligeant употреблялось и в России вXVIII в,

Мосье Дессен — лицо невымышленное, он содержал в Кале гостиницу, называвшуюся «Hoteld’Angleterre», и пользовался большой популярностью средипроезжавших через Кале поклонников Стерна; в сПисьмах русскогопутешественника" о нем упоминает Карамзин, посетивший Кале в1790 г, по дороге из Парижа в Лондон. После смерти Стерна Дессенповесил в комнате, где тот останавливался, его портрет, а на дверинаписал большими буквами: «комната Стерна»; комната эта,естественно, привлекала множество путешественников; она ещесохранялась во времена Теккерея, который в ней ночевал. Опопулярности Стерна в конце XVJII в. свидетельствует следующий ответДессена на заданный ему в 1782 г. английским драматургом ФредерикомРейнольдсом вопрос, помнит ли он мосье Стерна: «Соотечественникваш мосье Стерн был великий, да, великий человек, он и меняувековечил вместе с собой. Много денег заработал он своимсентиментальным путешествием — но я, я заработал на этомпутешествии больше, чем он на всех своих путешествиях вместе, ха,ха!» Словом, одно лишь упоминание мосье Дессена в«Сентиментальном путешествии» сделало его одним из самыхбогатых людей в Кале.

Перипатетик — философ школыАристотеля.

Оксфордом, Абердином и Глазго —подразумевается: университетами, находящимися в этих городах.

Визави — двухместная коляскас сиденьями, расположенными одно против другого.

Мон-Сени — гора в Альпах награнице между Францией и Италией.

Со дна Тибра — то есть какпроизведение античной скульптуры.

Ездра — еврейский ученый Vв. до н. э., принимавший участие в составлении Библии и написавшийдля нее несколько книг.

Пребендарий — священник,получающий пребенду, то есть долю доходов в соборной церкви, за то,что он в установленное время совершает в ней службы и проповедует.Стерн был пребендарием Йоркского собора.

Имперцы — австрийцы, в чьихруках находилась теперешняя Бельгия после Утрехтского мира (1713).Брюссель был занят французами во время войны за австрийскоенаследство (1740-1748).

Смельфунгус — Смоллет, чьепутешествие по Франции и Италии вышло в 1766 г. В своем журнале«Critical Rewiew» Смоллет неизменно проявлял враждебноеотношение к Стерну, начиная с выхода первых томов «ТристрамаШенди» в 1760 г.

«Говорил о бедствиях на сушеи на морях…» — цитата из «Отелло»Шекспира, акт 1, сц. 3.

Мундунгус — доктор СэмюэльШарп (1700-1778), лондонский хирург, выпустил в 1766 г. «Письмаиз Италии», которые Стерн имеет здесь в виду.

…спросил мистера Ю., не онли поэт К). — Стерн имеет в виду обод у английского послав Париже лорда Гертфорда в начале мая 1764 г., на которомприсутствовал он сам и известный английский философ и историк ДавидЮм; один французский маркиз принял его за писателя Джона Юма, авторанашумевшей трагедии «Даглас» (1754).

Ла Флер — созданныйдраматургом Реньяром (1655-1709) тип ловкого, проницательного, ночестного слуги; тип этот фигурирует во многих французских комедияхXVIII в. Слуга Стерна, получивший от него это прозвище, по-видимому,лицо не вымышленное; он сопровождал Стерна в течение всегопутешествия по Франции и Италии, но остался во Франции; рассказ опутешествии Стерна с его слов появился в журнале «EuropeenMagazine» за 1790 г. (Перевод этого рассказа помещен был виздававшемся Карамзиным «Вестнике Европы» за 1802 г.).

Отрывок. — Материал дляэтого отрывка и восклицание «О, Эрот. » Стернзаимствовал из рассуждения греческого писателя II в. н. э. Лукиана«Как следует писать историю», где говорится об«еврипидомании» жителей города Абдеры, овладевшей имипосле представления (ныне утраченной) трагедии Еврипида «Андромеда».

Чемерица — по старинномуповерью, считалась средством от сумасшествия.

Оплакивание Санчо своего осла…— См. «Дон Кихот», ч. I, глава XXIII.

Несутся на кольцо… —Намек на воинское упражнение, заключающееся в том, чтобы на полномскаку лошади снять копьем или пикой подвешенное кольцо.

Hotel de Modene — гостиницаМодена действительно существовала тогда в Париже, в Сен-Жерменскомпредместье, улица Жакоб, э 14.

Евгений — этим именем Стернназывает своего друга Джона Холла-Стивенсона, о котором подробнее см.в прим. к стр. 47.

Салический закон — запрещалженщинам во Франции наследовать престол.

Святая Цецилия — считаетсякатоликами покровительницей музыки.

Партер — в тогдашних театрахв партере стояли; только у самой сцены, возле оркестра, былонесколько рядов кресел, называвшихся во французских и английскихтеатрах оркестром (название это сохранилось и до сих пор).

Касталия — в греческоймифологии, нимфа родника в горе Парнасе, источника поэтическоговдохновения.

Граф де В. — Клод деТиар, граф де Бисси (1721-1810), близкий ко двору французский офицер,занимавшийся на досуге английской литературой (он перевел«Короля-патриота» Болингброка). Стерн говорит о нем такжев своих письмах.

Les egarements… —«Заблуждения сердца и ума». Покупка девушкой этого романаКребильона-младшего (1736), наполненного очень откровенными картинамиразврата высшего общества Франции, придает немало иронии изображаемойСтерном сцене. Уже при первом посещении Парижа в 1762 г. Стернпознакомился с Кребильоном.

Лейтенант полиции — главафранцузской полиции того времени.

Война, которую мы тогда вели сФранцией. — Стерн имеет в виду Семилетнюю войну,закончившуюся Парижским миром в 1763 г., и, следовательно, своюпервую поездку во Францию в январе 1762 г.

Шатле — парижская тюрьма,упраздненная и срытая в конце XVIII в.

Герцог де Шуазель (1719-1785) —министр иностранных дел и военный министр; он был до 1770 г.фактическим главой французского правительства.

Орден св. Людовика давался воФранции того времени за военные заслуги.

Высматривать наготу земли…— то есть шпионить. Это обвинение бросает библейский Иосифсвоим братьям, явившимся в Египет купить хлеба.

Один из глав нашей церкви…— Разговор, подобный приведенному ниже, вероятно, происходил вдействительности между Стерном и одним из английских епископов послевыхода в свет (в 1760 г.) его проповедей под заглавием «Проповедимистера Йорика». Об этом можно судить хотя бы по рецензии,появившейся в журнале «Monthly Rewiew», где онирассматривались как величайшее оскорбление приличий послевозникновения христианства.

Александр-медник —библейский образ.

Царя Вавилонского. —Намек на библейский рассказ о снах Навуходоносора, которых не моглиистолковать халдейские мудрецы.

Кошелек для волос. —Кончик париков того времени заключался на спине в матерчатый мешочек(кошелек) с бантом.

Грутер Ян (1560-1627) —гуманист и археолог, голландец но происхождению, прославившийсяглавным образом своим трудом «Сокровищница латинских надписей»(1601). Яков Спон (1647-1685) — французский археолог,совершивший большое путешествие в Италию, Грецию и Малую Азию иопубликовавший ценный материал по истории древнего мира.

Старый маркиз де В**** —герцог де Бирон, Луи-Антуан (1700-1785), маршал.

Мосье П***, откупщик податей —Александр Жозеф де Ла Пошшньер (1692-1762), богатый откупщик имеценат.

Мосье Д**** и аббат М*** —Дидро (1713-1784) и аббат Морелле (1727-1819); аббат Морелле —экономист, деятельный сотрудник руководимой Дидро Энциклопедии.

Солитер — кружевной галстуктого времени, прикалывавшийся к воротнику.

Которую мой друг, мистер Шенди,встретил вблизи Мулена. — См. стр. 526-527.

Рыцарь Печального Образа —Дон Кихот.

Для стриженой овечки бог унимаетветер — перевод французской пословицы: «A brebis tonduedieu mesure le vent».

«Божество, что движется вомне» и «Моя душа страшится…» — цитатыиз пятого действия трагедии Аддисона «Катон».

Щекотливое положение. —Стерн пересказывает в этой главе в несколько измененном видеприключение своего приятеля Джона Кроферда (с которым он встретился вПариже по дороге в Италию); в комнату к последнему приведена былахозяйкой переполненной гостиницы приехавшая поздно вечеромфламандская дама с горничной; Кроферд и эта дама разыграли кровати вкарты, и ей досталась маленькая кровать в каморке. Происшествие этозаписал камердинер Кроферда — Джон Макдональд, тот самый, чтоприсутствовал при последних минутах Стерна в его лондонской квартире.

Сен-Мишель и Модана —местечки в Савойе.

примечания

Сноски

В силу этого закона, конфискуютсявсе вещи умерших во Франции иностранцев (за исключением швейцарцев ишотландцев), даже если при этом присутствовал наследник. Так какдоход от этих случайных поступлений отдан на откуп, то изъятий ни длякого не делается. — Л. Стерн.

Но не в применении к данномуслучаю (лат.).

Коляска, называемая так во Франциипотому, что в ней может поместиться только один человек. —Л. Стерн.

Текст книги "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии"

– А вы бывали во Франции? – спросил мой собеседник, быстро повернувшись ко мне с самым учтивым победоносным видом.

– «Странно, – сказал я себе, размышляя на эту тему, – что двадцать одна миля пути на корабле, – ведь от Дувра до Кале никак не дальше, – способна дать человеку такие права. – Надо будет самому удостовериться». – Вот почему, прекратив спор, я отправился прямо домой, уложил полдюжины рубашек и пару черных шелковых штанов.

– Кафтан, – сказал я, взглянув на рукав, – и этот сойдет, – взял место в дуврской почтовой карете, и, так как пакетбот отошел на следующий день в девять утра, в три часа я уже сидел за обеденным столом перед фрикасе из цыпленка, столь неоспоримо во Франции, что, умри я в эту ночь от расстройства желудка, весь мир не мог бы приостановить действие Droits d’aubaine;[1] 1
В силу этого закона, конфискуются все вещи умерших во Франции иностранцев (за исключением швейцарцев и шотландцев), даже если при этом присутствовал наследник. Так как доход от этих случайных поступлений отдан на откуп, то изъятий ни для кого не делается. – Л. Стерн.

[Закрыть] мои рубашки и черные шелковые штаны, чемодан и все прочее – достались бы французскому королю, – даже миниатюрный портрет, который я так давно ношу и хотел бы, как я часто говорил тебе, Элиза, унести с собой в могилу, даже его сорвали бы с моей шеи.

– Сутяга! Завладеть останками опрометчивого путешественника, которого заманили к себе на берег ваши подданные, – ей-богу, ваше величество, нехорошо так поступать! В особенности неприятно мне было бы тягаться с государем столь просвещенного и учтивого народа, столь прославленного своей рассудительностью и тонкими чувствами.

Но едва я вступил в ваши владения —

Пообедав и выпив за здоровье французского короля, чтобы убедить себя, что я не питаю к нему никакой неприязни, а, напротив, высоко чту его за человеколюбие, – я почувствовал себя выросшим на целый дюйм благодаря этому примирению.

– Нет, – сказал я, – Бурбоны совсем не жестоки; они могут заблуждаться, подобно другим людям, но в их крови есть нечто кроткое. – Признав это, я почувствовал на щеках более нежный румянец – более горячий и располагающий к дружбе, чем тот, что могло вызвать бургундское (по крайней мере, то, которое я выпил, заплатив два ливра за бутылку).

– Праведный боже, – сказал я, отшвырнув ногой свой чемодан, – что же таится в мирских благах, если они так озлобляют наши души и постоянно ссорят насмерть столько добросердечных братьев-людей?

Когда человек живет со всеми в мире, насколько тогда тяжелейший из металлов легче перышка в его руке! Он достает кошелек и, держа его беспечно и небрежно, озирается кругом, точно отыскивая, с кем бы им поделиться. – Поступая так, я чувствовал, что в теле моем расширяется каждый сосуд – все артерии бьются в радостном согласии, а жизнедеятельная сила выполняет свою работу с таким малым трением, что это смутило бы самую сведущую в физике precieuse[2] 2
Жеманница (франц.).

[Закрыть] во Франции: при всем своем материализме она едва ли назвала бы меня машиной —

– Я уверен, – сказал я себе, – что опроверг бы ее убеждения.

Появление этой мысли тотчас же вознесло естество мое на предельную для него высоту – если я только что примирился с внешним миром, то теперь пришел к согласию с самим собой —

– Будь я французским королем, – воскликнул я, – какая подходящая минута для сироты попросить у меня чемодан своего отца!

МОНАХ
КАЛЕ

Едва произнес я эти слова, как ко мне в комнату вошел бедный монах ордена святого Франциска с просьбой пожертвовать на его монастырь. Никому из нас не хочется обращать свои добродетели в игрушку случая – щедры ли мы, как другие бывают могущественны, – sed non quo ad hanc[3] 3
Но не в применении к данному случаю (лат.).

[Закрыть] – или как бы там ни было, – ведь нет точно установленных правил приливов или отливов в нашем расположении духа; почем я знаю, может быть, они зависят от тех же причин, что влияют на морские приливы и отливы, – для нас часто не было бы ничего зазорного, если бы дело обстояло таким образом; по крайней мере, что касается меня самого, то во многих случаях мне было бы гораздо приятнее, если бы обо мне говорили, будто «я действовал под влиянием луны, в чем нет ни греха, ни срама», чем если бы поступки мои почитались исключительно моим собственным делом, когда в них заключено столько и срама и греха.

– Но как бы там ни было, взглянув на монаха, я твердо решил не давать ему ни одного су; поэтому я опустил кошелек в карман – застегнул карман – приосанился и с важным видом подошел к монаху; боюсь, было что-то отталкивающее в моем взгляде: до сих пор образ этого человека стоит у меня перед глазами, в нем, я думаю, было нечто, заслуживавшее лучшего обращения.

Судя по остаткам его тонзуры, – от нее уцелело лишь несколько редких седых волос на висках, – монаху было лет семьдесят, – но по глазам, по горевшему в них огню, который приглушался, скорее, учтивостью, чем годами, ему нельзя было дать больше шестидесяти. – Истина, надо думать, лежала посредине. – Ему, вероятно, было шестьдесят пять; с этим согласовался и общий вид его лица, хотя, по-видимому, что-то положило на него преждевременные морщины.

Передо мной была одна из тех голов, какие часто можно увидеть на картинах Гвидо, – нежная, бледная – проникновенная, чуждая плоских мыслей откормленного самодовольного невежества, которое смотрит сверху вниз на землю, – она смотрела вперед, но так, точно взор ее был устремлен на нечто потустороннее. Каким образом досталась она монаху его ордена, ведает только небо, уронившее ее на монашеские плечи; но она подошла бы какому-нибудь брамину, и, попадись она мне на равнинах Индостана, я бы почтительно ей поклонился.

Прочее в его облике можно передать несколькими штрихами, и работа эта была бы под силу любому рисовальщику, потому что все сколько-нибудь изящное или грубое обязано было здесь исключительно характеру и выражению: то была худощавая, тщедушная фигура, ростом немного повыше среднего, если только особенность эта не скрадывалась легким наклонением вперед – но то была поза просителя; как она стоит теперь в моем воображении, фигура монаха больше выигрывала от этого, чем теряла.

Сделав три шага, вошедший ко мне монах остановился и, положив левую руку на грудь (в правой был у него тоненький белый посох, с которым он путешествовал), – представился, когда я к нему подошел, вкратце рассказав о нуждах своего монастыря и о бедности ордена, – причем сделал он это с такой безыскусственной грацией, – и столько приниженности было в его взоре и во всем его облике – видно, я был зачарован, если все это на меня не подействовало —

Правильнее сказать, я заранее твердо решил не давать ему ни одного су.

МОНАХ
КАЛЕ

Совершенно верно, – сказал я в ответ на брошенный кверху взгляд, которым он закончил свою речь, – совершенно верно – и да поможет небо тем, у кого нет иной помощи, кроме мирского милосердия, запас которого, боюсь, слишком скуден, чтобы удовлетворить все те многочисленные громадные требования, которые ему ежечасно предъявляются.

Когда я произнес слова громадные требования, монах бросил беглый взгляд на рукав своего подрясника – я почувствовал всю силу этой апелляции. – Согласен, – сказал я, – грубая одежда, да и та одна на три года, вместе с постной пищей не бог весть что; и поистине достойно сожаления, что эти вещи, которые легко заработать в миру небольшим трудом, орден ваш хочет урвать из средств, являющихся собственностью хромых, слепых, престарелых и немощных – узник, простертый на земле и считающий снова и снова дни своих бедствий, тоже мечтает получить оттуда свою долю; все-таки, если бы вы принадлежали к ордену братьев милосердия, а не к ордену святого Франциска, то при всей моей бедности, – продолжал я, показывая на свой чемодан, – я с радостью, открыл бы его перед вами для выкупа какого-нибудь несчастного. – Монах поклонился мне. – Но из всех несчастных, – заключил я, – прежде всего имеют право на помощь, конечно, несчастные нашей собственной страны, а я оставил в беде тысячи людей на родном берегу. – Монах участливо кивнул головой, как бы говоря: без сомнения, горя довольно в каждом уголке земли так же, как и в нашем монастыре. – Но мы различаем, – сказал я, кладя ему руку на рукав в ответ на его немое оправдание, – мы различаем, добрый мой отец, тех, кто хочет есть только хлеб, заработанный своим трудом, от тех, кто ест хлеб других людей, не имея в жизни иных целей, как только просуществовать в лености и невежестве ради Христа.

Бедный францисканец ничего не ответил; щеки его на мгновение покрыл лихорадочный румянец, но удержаться на них не мог. – Природа в нем, видно, утратила способность к негодованию; он его не выказал, – но, выронив свой посох, безропотно прижал к груди обе руки и удалился.

МОНАХ
КАЛЕ

Сердце мое упало, как только монах затворил за собою дверь. – Вздор! – с беззаботным видом проговорил я три раза подряд, – но это не подействовало: каждый произнесенный мною нелюбезный слог настойчиво возвращался в мое сознание. – Я понял, что имею право разве только отказать бедному францисканцу и что для обманувшегося в своих расчетах человека такого наказания достаточно и без добавления нелюбезных речей. – Я представил себе его седые волосы – его почтительная фигура как будто вновь вошла в мою комнату и кротко спросила: чем он меня оскорбил? – и почему я так обошелся с ним? – Я дал бы двадцать ливров адвокату. – Я вел себя очень дурно, – сказал я про себя, – но я ведь только начал свое путешествие и по дороге успею научиться лучшему обхождению

ДЕЗОБЛИЖАН
КАЛЕ

Когда человек недоволен собой, в этом есть, по крайней мере, та выгода, что его душевное состояние отлично подходит для заключения торговой сделки. А так как во Франции и в Италии нельзя путешествовать без коляски – и так как природа обыкновенно направляет нас как раз к той вещи, к которой мы больше всего приспособлены, то я вышел на каретный двор купить или нанять что-нибудь подходящее для моей цели. Мне с первого же взгляда пришелся по вкусу один старый дезоближан[4] 4
Коляска, называемая так во Франции потому, что в ней может поместиться только один человек. – Л. Стерн.

[Закрыть] в дальнем углу двора, так что я сразу же сел в него и, найдя его достаточно гармонирующим с моими чувствами, велел слуге позвать мосье Дессена,[5] 5
Мосье Дессен – лицо не вымышленное, он содержал в Кале гостиницу, называвшуюся «Hotel d’Angleterre», и пользовался большой популярностью среди проезжавших через Кале поклонников Стерна; в сПисьмах русского путешественника» о нем упоминает Карамзин, посетивший Кале в 1790 г, по дороге из Парижа в Лондон. После смерти Стерна Дессен повесил в комнате, где тот останавливался, его портрет, а на двери написал большими буквами: «комната Стерна»; комната эта, естественно, привлекала множество путешественников; она еще сохранялась во времена Теккерея, который в ней ночевал. О популярности Стерна в конце XVJII в. свидетельствует следующий ответ Дессена на заданный ему в 1782 г. английским драматургом Фредериком Рейнольдсом вопрос, помнит ли он мосье Стерна: «Соотечественник ваш мосье Стерн был великий, да, великий человек, он и меня увековечил вместе с собой. Много денег заработал он своим сентиментальным путешествием – но я, я заработал на этом путешествии больше, чем он на всех своих путешествиях вместе, ха, ха!» Словом, одно лишь упоминание мосье Дессена в «Сентиментальном путешествии» сделало его одним из самых богатых людей в Кале.

[Закрыть] хозяина гостиницы; – но мосье Дессен ушел к вечерне, и так как мне вовсе не хотелось встречаться с францисканцем, которого я увидал на противоположном конце двора разговаривающим с только что приехавшей в гостиницу дамой, – я задернул разделявшую нас тафтяную занавеску и, задумав описать мое путешествии, достал перо и чернила и написал к нему предисловие в дезоближане.

ПРЕДИСЛОВИЕ
В ДЕЗОБЛИЖАНЕ

Вероятно, не одним философом-перипатетиком[6] 6
Перипатетик – философ школы Аристотеля.

[Закрыть] замечено было, что природа верховной своей властью ставит нашему недовольству известные границы и преграды; она этого достигает самым тихим и спокойным образом, исключив для нас почти всякую возможность наслаждаться нашими радостями и переносить наши страдания на чужбине. Только дома помещает она нас в благоприятную обстановку, где нам есть с кем делить наше счастье и на кого перекладывать часть того бремени, которое везде и во все времена было слишком тяжелым для одной пары плеч. Правда, мы наделены несовершенной способностью простирать иногда наше счастье за поставленные ею границы; но вследствие незнания языков, недостатка связей и знакомств, а также благодаря различному воспитанию и различию обычаев и привычек, мы обыкновенно встречаем столько помех, желая поделиться нашими чувствами за пределами нашего круга, что часто желание наше оказывается вовсе неосуществимым.

Отсюда неизбежно следует, что баланс обмена чувствами всегда будет не в пользу попавшего на чужбину искателя приключений: ему приходится покупать то, в чем он мало нуждается, по цене, которую с него запрашивают, – разговор его редко принимается в обмен на тамошний без большой скидки – обстоятельство, кстати сказать, вечно побуждающее его обращаться к услугам более дешевых маклеров, чтобы завязать разговор, который он может вести, так что не требуется большой проницательности, чтобы догадаться, каково его общество —

Это приводит меня к существу моей темы, и здесь естественно будет (если только качанье дезоближана позволит мне продолжать) вникнуть как в действующие, так и в конечные причины путешествий.

Если праздные люди почему-либо покидают свою родину и отправляются за границу, то это объясняется одной из следующих общих причин:

Слабостью ума или

Первые два подразделения охватывают всех путешественников по суше и по морю, снедаемых гордостью, тщеславием или сплином, с дальнейшими подразделениями и сочетаниями in infinitum.[7] 7
До бесконечности (лат.).

Третье подразделение заключает целую армию скитальцев-мучеников; в первую очередь тех путешественников, которые отправляются в дорогу с церковным напутствием или в качестве преступников, путешествующих под руководством надзирателей, рекомендованных судьей, – или в качестве молодых джентльменов, сосланных жестокостью родителей или опекунов и путешествующих под руководством надзирателей, рекомендованных Оксфордом, Эбердином и Глазго.[8] 8
Оксфордом, Эбердином и Глазго – подразумевается: университетами, находящимися в этих городах.

Существует еще четвертый разряд, но столь малочисленный, что не заслуживал бы обособления, если бы в задуманном мной труде не надо было соблюдать величайшую точность и тщательность во избежание путаницы. Люди, о которых я говорю, это те, что переплывают моря и по разным соображениям и под различными предлогами остаются в чужих землях с целью сбережения денег; но так как они могли бы также уберечь себя и других от множества ненужных хлопот, сберегая свои деньги дома, и так как мотивы их путешествия наименее сложны по сравнению с мотивами других видов эмигрантов, то я буду отличать этих господ, называя их

Таким образом, весь круг путешественников можно свести к следующим главам:

Желчные путешественники. Затем следуют:

Путешественник правонарушитель и преступник,

Несчастный и невинный путешественник,

и на последнем месте (с вашего позволения) Чувствительный путешественник (под ним я разумею самого себя), предпринявший путешествие (за описанием которого я теперь сижу) поневоле и вследствие besoin de voyager,[9] 9
Потребности путешествовать (франц.).

[Закрыть] как и любой экземпляр этого подразделения.

При всем том, поскольку и путешествия и наблюдения мои будут совсем иного типа, чем у всех моих предшественников, я прекрасно знаю, что мог бы настаивать на отдельном уголке для меня одного, но я вторгся бы во владения тщеславного путешественника, если бы пожелал привлечь к себе внимание, не имея для того лучших оснований, чем простая новизна моей повозки.

Если читатель мой путешествовал, то, прилежно поразмыслив над сказанным, он и сам может определить свое место и положение в приведенном списке – это будет для него шагом к самопознанию: ведь по всей вероятности, он и посейчас сохраняет некоторый привкус и подобие того, чем он напитайся на чужбине и оттуда вывез.

Человек, впервые пересадивший бургундскую лозу на мыс Доброй Надежды (заметьте, что он был голландец), никогда не помышлял, что он будет пить на Капской земле такое же вино, какое эта самая лоза производила на горах Франции, – он был слишком флегматичен для этого; но он, несомненно, рассчитывал пить некую винную жидкость; а хорошую ли, плохую или посредственную, – он был достаточно опытен, чтобы понимать, что это от него не зависит, но успех его решен будет тем, что обычно зовется случаем; все-таки он надеялся на лучшее, и в этих надеждах, чрезмерно положившись на силу своих мозгов и глубину своего суждения, Mynheer,[10] 10
Господин (голл.).

[Закрыть] по всей вероятности, своротил в своем новом винограднике то и другое и, явив свое убожество, стал посмешищем для своих близких.

Это самое случается с бедным путешественником, пускающимся под парусами и на почтовых в наиболее цивилизованные королевства земного шара в погоне за знаниями и опытностью.

Знания и опытность можно, конечно, приобрести, пустившись за ними под парусами и на почтовых, но полезные ли знания и действительную ли опытность, все это дело случая, – и даже когда искатель приключений удачлив, приобретенный им капитал следует употреблять осмотрительно и с толком, если он хочет извлечь из него какую-нибудь пользу. – Но так как шансы на приобретение такого капитала и его полезное применение чрезвычайно ничтожны, то, я полагаю, мы поступим мудро, убедив себя, что можно прожить спокойно без чужеземных знаний и опытности, особенно если мы живем в стране, где нет ни малейшего недостатка ни в том, ни в другом. – В самом деле, очень и очень часто с сердечным сокрушением наблюдал я, сколько грязных дорог приходится истоптать пытливому путешественнику, чтобы полюбоваться зрелищами и посмотреть на открытия, которые все можно было бы увидеть, как говорил Санчо Панса Дон Кихоту, у себя дома, не замочив сапог. Мы живем в столь просвещенном веке, что едва ли в Европе найдется страна или уголок, лучи которых не перекрещивались и не смешивались бы друг с другом. – Знание, в большинстве своих отраслей и в большинстве жизненных положений, подобно музыке на итальянских улицах, которую можно слушать, не платя за это ни гроша. – Между тем нет страны под небом – и свидетель бог (перед судом которого я должен буду однажды предстать и держать ответ за эту книгу), что я говорю это без хвастовства, – нет страны под небом, которая изобиловала бы более разнообразной ученостью, – где заботливее ухаживали бы за науками и где лучше было бы обеспечено овладение ими, чем наша Англия, – где так поощряется и вскоре достигнет высокого развития искусство, – где так мало можно положиться на природу (взятую в целом) – и где, в довершение всего, больше остроумия и разнообразия характеров, способных дать пищу уму. – Так куда же вы направляетесь, дорогие соотечественники? —

– Мы хотим только осмотреть эту коляску, – отвечали они. – Ваш покорнейший слуга, – сказал я, выскакивая из дезоближана и снимая шляпу. – «Мы недоумевали, – сказал один из них, в котором я признал пытливого путешественника, – что может быть причиной ее движения. – Возбуждение, – отвечал я холодно, – вызванное писанием предисловия. – Никогда не слышал, – сказал другой, очевидно простодушный путешественник, – чтобы предисловие писали в дезоближане. – Оно вышло бы лучше, – отвечал я, – в визави.[11] 11
Визави – двухместная коляска с сиденьями, расположенными одно против другого.

– Но так как англичанин путешествует не для того, чтобы видеть англичан, я отправился в свою комнату.

Я заметил, что, кроме меня, еще что-то затемняет коридор, по которому я шел; действительно, то был мосье Дессен, хозяин гостиницы, только что вернувшийся от вечерни и чрезвычайно учтиво следовавший за мной, со шляпой под мышкой, чтобы напомнить мне о необходимых покупках. Я дописался в дезоближане до того, что он мне порядком опротивел; когда же мосье Дессен заговорил о нем, пожав плечами, как о предмете совершенно для меня неподходящем, то у меня тотчас мелькнула мысль, что он, видно, принадлежит какому-нибудь невинному путешественнику, который по возвращении домой оставил его на попечение мосье Дессена, чтобы тот повыгоднее его сбыл. Четыре месяца прошло с тех пор, как он кончил свои скитанья по Европе в углу каретного двора мосье Дессена; с самого начала он выехал оттуда, лишь наспех поправленный, и хотя дважды разваливался на Мон-Сени,[12] 12
Мон-Сени – гора в Альпах на границе между Францией и Италией.

[Закрыть] мало выиграл от своих приключений, – а всего меньше от многомесячного стоянья без призора в углу каретного двора мосье Дессена. Действительно, нельзя было много сказать в его пользу – но кое-что все-таки можно было; когда же довольно нескольких слов, чтобы выручить несчастного из беды, я ненавижу человека, который на них поскупится.

– Будь я хозяином этой гостиницы, – сказал я, прикоснувшись концом указательного пальца к груди мосье Дессена, – я непременно поставил бы себе делом чести избавиться от этого несчастного дезоближана – он стоит перед вами колыхающимся, упреком каждый раз, когда вы проходите мимо —

– Mon Dieu![13] 13
Боже мой! (франц.).

[Закрыть] – отвечал мосье Дессен, – для меня это не представляет никакого интереса. – Кроме интереса, – сказал я, – который люди известного душевного склада, мосье Дессен, проявляют к собственным чувствам. Я убежден, что если вы принимаете невзгоды других так же близко к сердцу, как собственные, каждая дождливая ночь, – скрывайте, как вам угодно, – должна действовать угнетающе на ваше расположение духа. – Вы страдаете, мосье Дессен, не меньше, чем эта машина —

Я постоянно замечал, что когда в комплименте кислоты столько же, сколько сладости, то англичанин всегда затрудняется, принять его или пропустить мимо ушей; француз же – никогда; мосье Дессен поклонился мне.

– C’est bien vrai,[14] 14
Совершенно верно (франц.).

[Закрыть] – сказал он. – Но в таком случае я только променял бы одно беспокойство на другое, и притом с убытком. Представьте, себе, милостивый государь, что я дал бы вам экипаж, который рассыплется на куски, прежде чем вы сделаете половину пути до Парижа, представьте себе, как бы я мучился, оставив о себе дурное впечатление у почтенного человека и отдавшись на милость, как мне пришлось бы, d’un homme d’esprit.[15] 15
Человека остроумного (франц.).

Доза была отпущена в точности по моему рецепту, так что мне ничего не оставалось, как принять ее, – я вернул мосье Дессену поклон, и, оставив казуистику, мы вместе направились к его сараю осмотреть стоявшие там экипажи.

Источник http://www.syntone-spb.ru/library/news/content/4152.html

Источник https://iknigi.net/avtor-lorens-stern/15049-sentimentalnoe-puteshestvie-po-francii-i-italii-lorens-stern/read/page-1.html

Источник

Источник